— А что скажут дорогие участники? — молвил господин Бадави и попросил произнести ответное слово меня. Ну, во-первых, я — лидер турнира, а во-вторых, Советский Союз и Ливия — братья навек.

— Уважаемый Муаммар Каддафи! Прежде чем начать свою речь, я хочу спросить: вот в том углу, под ковром, что-то тикает. Если это часы, если так и должно быть, я продолжу. Но вдруг это не часы?

Я говорил по-арабски, настолько-то язык я уже знал.

Каддафи посмотрел на меня, потом на переводчиков.

— Давайте выйдем под звездное небо, созданное нам на утешение Аллахом, — сказал лидер Революции. И стремительно вышел. Другим устремление придали переводчики. Я и сам поспешил вслед.

Мы все, ведомые Каддафи, отошли шагов на пятьдесят.

Из шатра бегом выбежал переводчик, держа перед собой что-то странное. Бомбу самопальную, или что-то вроде. Темно же. Да и не знаю я, как выглядят самодельные бомбы.

Он бежал в другую сторону, прочь от нас. От Каддафи в первую очередь. Отбежал, размахнулся, желая бросить это что-то подальше, и тут рвануло.

Читал где-то, что радиус действия гранаты Ф-1 двести метров. А мы были поближе. Но взрыв — это сфера, вероятность поражения фрагментом уменьшается по мере удаления по формуле четыре пи эр квадрат, и потому осколки на расстоянии в сто шагов попадают в кого-то не так уж и часто. Даже редко.

Но в меня попало.

Словно оса укусила. Я поначалу так и подумал — оса. Хотя откуда здесь осы? Может, и есть.

Потом посмотрел на место укуса. В пятом межреберье справа по среднеключичной линии. И увидел пятно на моем красивом костюме. Тёмное. Красное в свете луны — это почти черное.

Нет, терять сознание и падать на песок я не стал. Не потому, что герой, а просто ранение оказалось пустячным. На излёте. Та самая царапина, о которой говорят герои книг.

Но сначала-то я этого не знал!

Подъехали три джипа, охрана. Каддафи усадили в первый джип и увезли в неизвестном для нас направлении.

Меня осмотрел санинструктор. Хотел разрезать костюм, но я не дал. Это ж вещь не в магазине купленная. Сам разделся (уже очень хороший признак), тогда и увидел. Гвоздик. Миллиметров пятьдесят. Задел вскользь, пробил кожу, и только. Боялся, конечно, что и легкие задеты, вдруг пневмоторакс, но дуракам и шахматистам везёт. Рану санинструктор обработал, наложил повязку, закрепил ее хитрым пластырем — готово!

Нас посадили в автобус, в провожатые дали двух охранников — то ли охранять, то ли стеречь, — и повезли в отель.

В дороге рана разболелась, но я терпел, а что оставалось. Анатолий сидел рядом. Морально поддерживал. Я, как водится, отвечал, что пустяки, что до свадьбы заживёт, что в детстве с такой раной мы продолжали играть в футбол — и самому становилось легче. Крови я потерял самую малость, кубиков сто или около того, так что ни повода, ни причины для особого уныния не было.

И в отель я зашел на своих ногах, правда, поддерживаемый Анатолием и Борисом Васильевичем. Для порядка.

Тут за меня взялся турнирный санинструктор. Абдул. Заново обработал рану, щедро поливая перекисью водорода. Провёл ревизию — по живому, — и вытащил лоскуток одежды. Молодец! Ввёл столбнячный анатоксин. Намазал линиментом, английским, подозрительно похожим на мазь Вишневского. Опять перевязал. И велел лежать. Ободрив, что жить буду. По-арабски ободрив.