10) Сакс описывает, как посредством такого же припрятывания однажды избежал необходимости трудиться: «В прошлое воскресенье я раздумывал некоторое время, стоит ли поработать или лучше прогуляться и зайти в гости; после непродолжительной борьбы я принял решение в пользу первого. Прошло около часа, и я заметил, что писчей бумаги почти не осталось. В ящике стола должна была лежать пачка бумаги, я нарочно кладу ее туда много лет, но все мои попытки найти эту пачку к успеху не привели – ее не было ни в письменном столе, ни в других местах, ни среди старых книг, ни среди писем, и так далее. В итоге мне пришлось прервать работу и выйти из дома. Вечером, по возвращении домой, я присел на диван и рассеяно уставился на книжный шкаф у противоположной стены. Мое внимание привлекла некая коробка, и я вспомнил, что давно в нее не заглядывал. Я открыл эту коробку: сверху в ней лежала в кожаной обертке пачка писчей бумаги. Лишь когда я достал ее и собирался отнести в ящик письменного стола, мне пришло на ум, что это та самая пачка, которую я тщетно проискал полдня! Здесь нужно добавить, что меня не назовешь чрезмерно скрупулезным человеком, но с бумагой я обращаюсь осторожно и храню все листки, которые еще можно использовать. Видимо, это обыкновение, подкрепленное инстинктом, и позволило мне восстановить забытое, едва мотив к забвению благополучно исчез».

Обозревая случаи припрятывания вещей, трудно вообразить, чтобы оно когда-нибудь происходило иначе, нежели под влиянием бессознательного намерения.

11) Летом 1901 г. я сказал как-то моему другу, с которым находился в тесном идейном общении по научным вопросам: «Эти проблемы невроза могут быть разрешены лишь в том случае, если мы всецело станем на почву допущения первоначальной бисексуальности индивида». В ответ я услышал: «Я говорил вам это уже два с половиной года назад во время вечерней прогулки в Бр. Тогда вы об этом и слышать не хотели». Мучительно отказываться от мыслей о собственной оригинальности. Я не мог припомнить ни разговора, ни этих слов моего друга. Очевидно, что один из нас ошибался, и в соответствии с принципом «кому выгодно» ошибаться должен был я. Действительно, за последующую неделю я вспомнил, что все было так, как хотел напомнить мне мой друг; припомнил даже, что конкретно ответил тогда: «До этого я еще не дошел, не хочу начинать обсуждение». С тех пор я сделался несколько терпимее, когда приходится где-нибудь в медицинской литературе сталкиваться с одной из тех немногих идей, которые связаны с моим именем, но само имя не упоминается.

Упреки жене; дружба, превратившаяся в свою противоположность; ошибка во врачебной диагностике; отпор со стороны людей, идущих к той же цели; заимствование идей – вряд ли может быть случайностью, что ряд примеров забывания, собранных как бы без оглядки, требует для своего разрешения углубления в столь щекотливые темы. Напротив, я полагаю, что любой другой, кто пожелает исследовать мотивы собственных случаев забывания, сможет составить подобную же таблицу неприятных явлений и событий. Склонность к забыванию неприятного имеет, как мне кажется, всеобщий характер, даже если способность к ней развита в неодинаковой степени. Не раз отрицание того или другого, встречающееся в медицинской практике, можно было бы, судя по всему, свести к забыванию[134]. Верно, что наше восприятие такого забывания мешает различать две формы поведения – разочарование и забывание как таковое – с психологической точки зрения и позволяет усматривать в обеих формах схожие мотивировки. Из всех тех многочисленных примеров отрицания неприятных воспоминаний, какие мне приходилось наблюдать у родственников больных, один сохранился в моей памяти как особенно странный. Мать рассказывала мне о детстве своего нервнобольного сына, находившегося в возрасте половой зрелости, и сообщила при этом, что он и другие ее дети, вплоть до старшего возраста, страдали по ночам недержанием мочи (обстоятельство, не лишенное значения в истории нервных заболеваний). Несколько недель спустя, когда она осведомилась о ходе лечения, я имел случай обратить ее внимание на признаки конституциональной предрасположенности молодого человека к болезни и сослался при этом на установленное анамнезом недержание мочи. К моему удивлению, она стала отрицать этот факт по отношению как к нему, так и к остальным своим детям, спросила, откуда мне это может быть известно, и узнала наконец от меня, что она сама недавно об этом рассказывала, а теперь позабыла.

Даже у здоровых, не подверженных неврозу людей можно в изобилии найти признаки того, что воспоминания о тягостных впечатлениях и представления о тягостных мыслях наталкиваются на какие-то препятствия[135]. Но оценить сполна все значение этого факта можно, лишь рассматривая психологию невротиков. Мы вынуждены относить подобного рода стихийное стремление к отпору представлениям, способным вызвать ощущение неудовольствия, стремление, с которым можно сравнить лишь мышечный рефлекс отдергивания при болезненных раздражениях, к числу главных столпов того механизма, который является носителем истерических симптомов. Неверно было бы возражать, будто, напротив, повсеместно нет возможности отделаться от тягостных воспоминаний, преследующих нас, отогнать такие тягостные аффекты, как раскаяние или угрызения совести. Мы не утверждаем, что эта склонность давать отпор везде в состоянии взять верх, что она не может в игре психических сил натолкнуться на факторы, стремящиеся по другим мотивам к обратной цели и достигающие цели вопреки этой склонности. Архитектоника душевного аппарата основывается, насколько можно догадываться, на принципе наслоения ряда инстанций, находящихся одна над другой, и возможно, что это стремление к отпору относится к низшей психической инстанции и парализуется другими, высшими. Во всяком случае, если мы можем свести к этой склонности давать отпор такие явления, как случаи забывания, приведенные в наших примерах, то одно это уже говорит о ее существовании и силе. Мы видим, что многое забывается по причинам, лежащим в нем же самом; там, где это невозможно, склонность к отпору смещает прицел и устраняет из нашей памяти хотя бы нечто иное, не столь важное, но находящееся в ассоциативной связи с тем, что, собственно, и вызвало отпор.

Изложенная выше точка зрения, которая усматривает в тягостных воспоминаниях особую склонность подвергаться мотивированному забвению, заслуживала бы применения к тем многим областям, где она в настоящее время еще не нашла себе признания, или, если нашла, то в недостаточной степени. Так, мне кажется, что она все еще недостаточно подчеркивается при оценке показаний свидетелей на суде, причем приведению свидетеля к присяге явно приписывается чересчур большое очищающее влияние на игру психических сил. Общепризнано, что при изучении традиций и исторических сказаний из жизни народов приходится считаться с подобным мотивом, стремящимся вытравить воспоминание обо всем том, что тягостно для национального чувства. Быть может, при более тщательном наблюдении была бы установлена полная аналогия между тем, как складываются народные традиции, и тем, как образуются воспоминания детства у отдельного индивидуума. Великий Дарвин вывел «золотое правило» для научных работников, опираясь на свое прозрение относительно роли неудовольствия в забывании[136].

Совершенно так же, как при забывании имен, ошибочное припоминание может наблюдаться и при забывании впечатлений. В тех случаях, когда принимается на веру, оно носит название парамнезии. Патологические случаи обмана памяти (при паранойе он играет даже роль основополагающего фактора в образовании бредовых состояний) породили обширную литературу, в которой я, однако, нигде не нахожу указаний на мотивировку этого явления. Эта тема относится к психологии неврозов, а потому она выходит за пределы рассмотрения в данной работе. Зато я приведу случившийся со мной самим своеобразный пример парамнезии, на котором можно с достаточной ясностью увидеть, как это явление мотивируется бессознательным вытесненным материалом и как оно сочетается с этим последним.

В то время, когда писал последние главы моей книги о толковании сновидений, я жил за городом, не имея доступа к библиотекам и справочным изданиям, и был вынужден, в расчете на позднейшее исправление, вносить в рукопись всякого рода указания и цитаты по памяти. В главе о снах наяву мне вспоминалась чудесная фигура бедного бухгалтера из романа «Набоб» Альфонса Доде, в лице которого автор, по-видимому, воплощал собственные мечтания. Мне казалось, что я отчетливо помню одну из тех фантазий, какие вынашивал этот человек (я назвал его мсье Жоселен), гуляя по улицам Парижа, и начал ее воспроизводить по памяти: как мсье Жоселен смело бросается на улице навстречу понесшей лошади и ее останавливает; как дверцы экипажа отворяются, выходит высокопоставленная особа, жмет мсье Жоселену руку и говорит: «Вы мой спаситель, я обязана вам жизнью. Что я могу для вас сделать?»

Я утешал себя мыслью, что ту или иную неточность в передаче этой фантазии нетрудно будет исправить дома, имея книгу под рукой. Но когда я наконец перелистал «Набоба» с тем, чтобы выправить уже готовое к печати место моей рукописи, то, к величайшему своему стыду и смущению, не нашел там ничего похожего на такого рода мечты мсье Жоселена, да и звали бедного бухгалтера совершенно иначе – мсье Жуайе. Эта вторая ошибка дала мне ключ к выяснению причин парамнезии. Итак, joyeuse – это женский род от французского слова joyeux (радостный). Именно так я должен был бы перевести на французский язык свою фамилию «Фрейд». Откуда, стало быть, могла взяться фантазия, которую я смутно вспомнил и приписал Доде? Это могло быть лишь мое же произведение, сон наяву, который мне привиделся, но не дошел до моего сознания; или же дошел когда-то, но затем был основательно позабыт. Может быть, я видел его в Париже, где не раз бродил по улицам, одинокий, полный стремлений, нуждаясь в помощнике и покровителе, пока меня не принял в свой круг доктор Шарко, в доме которого я затем неоднократно видел автора «Набоба».

Другой случай парамнезии[137], который удалось удовлетворительно объяснить, напоминает так называемое ложное узнавание, о чем я подробнее скажу ниже (в последней главе). Я рассказал одному из моих пациентов – честолюбивому и очень способному человеку, – что некий молодой студент, недавно примкнувший к кругу моих последователей, написал интересную работу «Der Künstler: Versuch einen Se– xual-Psychologie» («Художник. Опыт сексуальной психологии»[138]). Когда эта работа через год с четвертью вышла из печати, мой пациент заявил, что точно помнит – мол, еще до моего первого сообщения (месяцем или полугодом ранее) он видел где-то, кажется, в витрине книжного магазина, объявление об этой книге. Причем он утверждал, что автор изменил название, что первоначально в книге стояло «Ansätze» («Подходы»), а не «Versuch». Тщательные справки у автора и сравнение дат показало, что мой пациент хочет вспомнить нечто невозможное. Об этой книге заранее нигде не объявлялось, и уж, конечно, не за год с лишним до ее публикации. Я оставил этот обман памяти без истолкования, но затем мой пациент совершил ту же ошибку вторично. Он заявил, что видел недавно в окне книжного магазина книгу об агорафобии, хотел ее приобрести и разыскивал ее с этой целью во всех каталогах. Мне удалось тогда объяснить, почему его старания должны были остаться тщетными. Работа об агорафобии существовала лишь в его фантазии, как бессознательное намерение, и подлежала написанию им самим. Его честолюбие, будившее в нем желание поступить подобно тому молодому человеку, то есть подобной же научной работой открыть себе доступ в среду моих последователей, породило и первый, и второй обман памяти. Он сам потом вспомнил, что объявление книжного магазина, которое дало ему повод к ошибке, относилось к сочинению под названием «Genesis. Das Gesetz der Zeugung» («Генезис. Закон размножения»). Впрочем, именно я нес ответственность за изменение названия первой работы, так как мне самому удалось вспомнить, что я допустил эту неточность в передаче (Versuch вместо Ansätze).

Никакая другая группа явлений не пригодна в такой мере для доказательства нашего положения о том, что слабость внимания сама по себе не способна объяснить ошибки, как забывание намерений. Намерение – это побуждение к действию, уже встретившее одобрение, но выполнение действия откладывается до наступления благоприятной возможности. Конечно, в течение этого промежутка времени может произойти такого рода изменение в мотивах, что намерение вовсе не будет выполнено. Но оно не забывается, а пересматривается и отменяется. То забывание намерений, которому мы подвергаемся изо дня в день во всевозможных ситуациях, обыкновенно не принято объяснять тем, что в соотношении мотивов появилось нечто новое; мы либо оставляем его просто без объяснения, либо стараемся объяснить психологически, допуская, что ко времени выполнения уже не оказалось потребного для действия внимания, которое, однако, было необходимым условием для того, чтобы само намерение могло возникнуть, и которое, стало быть, в то время имелось в достаточной для совершения этого действия степени. Наблюдение над нашим нормальным отношением к намерениям заставляет отвергать это объяснение как необоснованное. Если я утром принимаю решение, которое должно быть выполнено вечером, то возможно, что в течение дня мне несколько раз напомнят о нем; но возможно также, что в течение дня оно вообще не дойдет больше до моего сознания. Когда приближается миг выполнения, оно само вдруг приходит мне в голову и заставляет меня сделать нужные приготовления для того, чтобы исполнить задуманное. Если я, отправляясь гулять, беру с собой письмо, которое нужно отправить, то мне, как нормальному человеку, избавленному от невроза, нет никакой надобности держать конверт всю дорогу в руке и высматривать почтовый ящик, в который бы его можно было опустить; я кладу письмо в карман, иду своей дорогой и рассчитываю на то, что один из ближайших почтовых ящиков привлечет мое внимание и побудит меня опустить руку в карман и вынуть письмо. Нормальное поведение человека, принявшего известное решение, вполне совпадает с тем, как держат себя люди, которым под гипнозом было сделано так называемое «постгипнотическое долгосрочное внушение»[139]. Обычно это явление описывается следующим образом: внушенное намерение дремлет в человеке, пока не наступают условия для его выполнения. Тогда оно просыпается и заставляет действовать.

В двух жизненных ситуациях даже профан отдает себе отчет в том, что забывание намерений никак не может расцениваться как явление элементарное, не поддающееся дальнейшему разложению, и что оно дает право умозаключить о наличии непризнанных мотивов. Я имею в виду любовные отношения и военную дисциплину. Любовник, опоздавший на свидание, тщетно будет искать оправдания перед своей дамой в том, что он, к сожалению, совершенно забыл о встрече. Она ему непременно ответит: «Год тому назад ты бы не забыл. Ты меня больше не любишь». Прибегни он даже к приведенному выше психологическому объяснению и пожелай оправдаться множеством дел, он достиг бы лишь того, что его дама, выказав проницательность, достойную врача при психоанализе, возразила бы: «Как странно, что подобного рода деловые препятствия не случались раньше». Конечно, дама тоже не подвергала бы сомнению саму возможность фактического забывания; она полагала бы только, и не без основания, что из ненамеренного забвения можно сделать тот же вывод об известном нежелании, как и из сознательного уклонения.

Подобно этому, и на военной службе различие между упущением по забывчивости и упущением намеренным принципиально игнорируется – и не без оснований. Солдату нельзя забывать ничего из того, что требует от него служба. Если же он все-таки забывает, вопреки тому, что требование ему известно, то это происходит потому, что мотивам, побуждающим к выполнению военного приказа, противопоставляются другие – противоположные. Вольноопределяющийся[140], который при рапорте захотел бы оправдаться тем, что позабыл почистить пуговицы, может быть уверен в наказании. Но это наказание ничтожно в сравнении с тем, какому он подвергся бы, если бы признался себе самому и своему начальнику в мотиве своего упущения: «Эта проклятая рутина мне вообще противна». Ради сокращения наказания, по соображениям как бы экономического свойства, он пользуется забвением как отговоркой, или же оно приходит в качестве компромисса.

Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы ничто, относящееся к ним, не забывалось, и дает тем самым повод считать, что забвение допустимо при неважных обстоятельствах; если подразумевается что-то важное, забвение показывает, что к этому важному относятся легко, то есть не признают его ценности[141]. Взгляд, принимающий во внимание психическую оценку, не может отрицаться. Ни один человек не забудет выполнить действия, которые представляются важными ему самому, не навлекая на себя подозрений в душевном расстройстве. Наше исследование может поэтому распространяться лишь на забывание более или менее второстепенных намерений. Никакое намерение, кстати, не может считаться совершенно безразличным, ибо тогда оно, наверное, не возникло бы вовсе.

Как и при рассмотрении выше функциональных расстройств, я собрал здесь и попытался объяснить случаи забывания намерений, которые наблюдал на себе самом. Я нашел при этом, как общее правило, что они сводятся к вторжению неизвестных и непризнанных мотивов, или, если можно так выразиться, к встречной воле. В целом ряде подобных случаев я находился в положении, сходном с военной службой, испытывал принуждение, против которого еще не перестал сопротивляться, и выступал против него своей забывчивостью. К этому надо добавить, что я особенно легко забываю, когда нужно поздравить кого-нибудь с днем рождения, юбилеем, свадьбой, повышением. Я постоянно собираюсь это сделать и каждый раз все больше убеждаюсь в том, что это мне не удается. Теперь я уже решился отказаться от этого и воздать должное мотивам, которые этому противятся. Однажды я заранее сказал одному другу, просившему меня отправить также и от его имени к известному сроку поздравительную телеграмму, что я забуду об обеих телеграммах; неудивительно, что пророчество оправдалось. В силу мучительных переживаний, которые мне пришлось испытать в этой связи, я неспособен выражать свое участие, когда приходится это делать по необходимости в чрезмерной форме, ибо употребить выражение, в самом деле отвечающее той небольшой степени участия, какая мне доступна, попросту непозволительно. С тех пор как я убедился в том, что не раз принимал мнимые симпатии других людей за истинные чувства, меня возмущают эти условные выражения сочувствия, хотя, с другой стороны, я признаю их социальную пользу. Соболезнование по случаю смерти изъято у меня из этого двойственного состояния; раз решившись выразить его, я уже не забываю это сделать. Там, где побуждение не имеет отношения к общественному долгу, оно никогда не подвергается забвению.

В письме из лагеря для военнопленных лейтенант Т. сообщает о случае такого рода забвения, когда намерение сначала вытеснялось, но затем прорвалось в форме встречной воли и привело к малоприятному исходу.

«Самого старшего по званию офицера в лагере для военнопленных оскорбил один из товарищей по несчастью. Чтобы избежать дальнейшего накаления страстей, этот старший офицер решил воспользоваться единственным доступным ему способом воздействия и попросить перевести обидчика в другой лагерь. Но затем, по совету нескольких друзей и вопреки собственному тайному желанию, изменил мнение и потребовал немедленного удовлетворения, пусть это и подразумевало печальные последствия. Тем же утром он как старший по званию созвал всех офицеров на построение под присмотром лагерной охраны. С товарищами по плену он был знаком уже давно и никогда ранее не выказывал провалов в памяти. На перекличке он забыл фамилию своего обидчика; всем остальным позволили разойтись, а этому последнему пришлось остаться, пока выясняли, кто он такой, хотя его фамилия присутствовала в середине списка заключенных. Одна часть офицеров посчитала случившееся преднамеренным оскорблением, тогда как другая усматривала здесь несчастливое стечение обстоятельств. Впрочем, позднее, ознакомившись с “Психопатологией обыденной жизни” Фрейда, главный участник эпизода сумел составить правильную картину произошедшего».

Столкновением условного долга с внутренней оценкой, в которой сам себе не признаешься, объясняются также и случаи, когда забываешь совершить действия, обещанные кому-либо другому в его интересах. Здесь постоянно случается так, что лишь обещающий верит в смягчающую вину забывчивость, в то время как просящий, несомненно, дает себе правильный ответ: «Он не заинтересован в этом, иначе не позабыл бы». Есть люди, которых вообще считают забывчивыми и потому прощают, как близоруких, если те не кланяются на улице[142]. Такие люди забывают все свои мелкие обещания, не выполняют данных им поручений, оказываются ненадежными в мелочах и требуют, чтобы за эти мелкие прегрешения на них не обижались, не усматривали тут черт характера, но сводили все к органическим недостаткам[143]. Я сам не принадлежу к числу этих людей и не имел случая проанализировать поступки кого-либо из них, чтобы в выборе объектов забвения найти верную мотивировку; но по аналогии невольно напрашивается предположение, что тут мотивом, использующим конституциональный фактор для своих целей, выступает необычно большая доля пренебрежения к другим людям[144].

В других случаях мотивы забвения обнаруживаются не так легко, но, будучи найденными, они возбуждают немалое удивление. Так, я замечал в прежние годы, что при большом количестве визитов к больным если и забываю о каком-нибудь визите, то лишь о бесплатном пациенте или посещении коллеги. Испытывая понятный стыд, я приучил себя отмечать себе еще утром предстоящие в течение дня визиты. Не знаю, пришли ли другие врачи тем же путем к этому же обыкновению. Но начинаешь понимать, что заставляет так называемого неврастеника отмечать у себя на пресловутых «шпаргалках» все то, что он собирается сообщить врачу. Чаще всего слышишь, что он не питает доверия к репродуцирующей способности своей памяти. Конечно, это верно, но дело происходит обыкновенно следующим образом. Больной чрезвычайно обстоятельно излагает свои жалобы и вопросы; окончив, делает минутную паузу, затем вынимает записку и говорит, извиняясь, что записал себе здесь кое-что, так как все забывает. Обычно он не находит в записке ничего нового. Он повторяет каждый пункт и отвечает на него сам, что об этом уже сказано. По-видимому, своей запиской он лишь показывает один из симптомов, то обстоятельство, что его намерения часто расстраиваются в силу вторжения неясных мотивов.

Далее остановлюсь на недугах, которые затрагивают большинство здоровых среди знакомых мне людей, а также меня самого. Признаю, что я сам, особенно в прежние годы, очень легко и на очень долгий срок забывал возвращать одолженные книги, которые хранил долгое время, или (что случалось с особенной легкостью) из-за забывчивости откладывал оплату счетов. Недавно я ушел как-то утром из табачной лавки, в которой приобрел дневной запас сигар, не расплатившись. Это было совершенно невинное упущение, потому что меня там знают, и я мог поэтому ожидать, что на следующий день мне напомнят о долге. Но это небольшое упущение, эта попытка наделать долгов, наверное, не лишена связи с размышлениями о моем бюджете, которые занимали меня в продолжение предыдущего дня. Вообще, что касается таких тем, как деньги и собственность, то даже у так называемых порядочных людей можно легко обнаружить следы некоторого двойственного отношения к ним. Та примитивная жадность, с какой грудной младенец стремится овладеть всеми объектами (чтобы сунуть их в рот), лишь отчасти преодолена культурой и воспитанием[145].