— Ты давал слово, что мне не придётся опять…

— Слова даются, чтобы их нарушать, и ты знаешь это лучше других. Мы больше не хотим никаких чудес, не так ли? Никаких предсмертных признаний, ничего такого, да? Слишком много стало признаний.

— Но я не спорю, никаких связей…

— В том-то всё и дело, что у тебя нет связи с этим храбрым следователем в Милане, с его большим болтливым ртом и страстью к правде и возмездию. Важно время, когда ты велел… задействовать его. Если сопоставят даты или записали телефонные разговоры, то увидят, что мои компаньоны и я встречались на деловых совещаниях или в уличных кафе при сотнях свидетелей. Понимаешь, старина, нам не выбраться сухими из почти двухлетнего процесса в Милане, если тщательно не подготовимся. Теперь я даю тебе возможность помочь нам в этом… как ты однажды уже помог, помнишь? Как мы недавно помогли тебе…

Не думаю… Он знал, что этот человек и его консорциум «компаньонов» прекрасно могут обойтись в своих неприятных делах без его помощи. Звонок вовсе не был обязателен, просто это часть их игры с ним в кошки-мышки. «Вынуждают, — подумал он, — взяться за старое, с которым я давно покончил. Такова их цена за свободу, а потом могут опять взмахнуть битой».

Голос в трубке немного потеплел, приобрёл шутливую интонацию в манере принявшей его страны.

— Соглашайся, дружище! Приободрись! Один звонок, только и всего! Скажешь, что руководствуешься благородными намерениями. У тебя отличное алиби: ланч с англичанкой! Кто тебя заподозрит с таким первоклассным прикрытием?

Или вас. Или вас.

— Ничего не готовите… фатального?

— Просто небольшое предупреждение, маленький урок всего-навсего.

Как ни причёсывала Шарлотта жидковатые светлые волосы, всё было бесполезно.

— Взгляни на себя хорошенько! — сказала она вслух. — можешь платком повязаться, как монашка, и то краше будешь.

Но даже когда зеркало подтвердило худшие опасения (тощая, увядшая, плоскогрудая — такой она увидела себя), она не могла подавить чувство предвкушения встречи за ланчем с графом Маласпино. Последние несколько дней из головы у неё не выходила глупая фантазия, что граф — вроде современного герцога Федериго, — мысль, которую она решительно отвергла, выбирая, что надеть, из кучи разномастных блузок и юбок, строгих пар бежевых и голубых тонов, слегка грязноватых, как бы говоривших за неё: «Я уже в годах, к тому же англичанка, поэтому, пожалуйста, не смотрите на меня, я предпочитаю, чтобы не смотрели».

Позвонила консьержка, сообщить, что посыльный принёс коробку для синьоры Пентон; голос у неё при этом звучал почти заговорщически. Такой же был у неё и вид, когда она протянула небольшую коробку, в которой оказался букетик свежих веточек жасмина. Открыв её, Шарлотта вдохнула опьяняющий аромат крохотных белых цветов и нетерпеливо прочла приложенную карточку: «Синьора Пентон, вы, должно быть, переживаете из-за вашей картины. Примите, пожалуйста, этот подарок в память о нашем разговоре о мороженом. Жду вас к чаю в полчетвёртого, как всегда. Франческо Прокопио». Увидев подпись, она почувствовала острую боль, которую отнесла на счёт разочарования.

— Желаете, чтобы я поставила их в воду у вас в комнате? — спросила консьержка. — Так чудесно пахнут!

— Да, спасибо.

Шарлотта отдала ей потерявшую свою цену коробку с цветами и вышла из пансиона, пока старуха не начала задавать вопросы.

Голуби толпились у фонтана на площади Республики, их перебранка мешалась с шумом студентов, идущих из университета через пьяццу домой перекусить. Было настолько тепло, что в пиццерии напротив распахнули двери, и шеф-повар сидел в своём белом наряде на скамье, подставив лицо солнцу. Дым его дровяной плиты плыл к Шарлотте. Запах дыма вместе с длинными синими тенями и желтоватым булыжником, выложенным в виде набегающих волн, которым была вымощена площадь, — всё это напомнило ей летние прогулки с Джоном по ветреным галечным пляжам в Норфолке.