Портреты, впрочем, ей нравились, особенно тот, где герцог Федериго изображён читающим, — неподходящее занятие для парня с физиономией постаревшего боксёра, но выглядящего, пожалуй, сексуально. «Всегда его изображают в профиль, с левой стороны, — сказал Паоло. Он часто не жалел времени на объяснения, если видел, что она чего-то не понимает. — Говорят, у герцога было свидание с молодой женщиной в дубовом лесу, и, увидев её после этого на рыцарском турнире, он воткнул дубовую веточку в своё забрало, которая мешала следить за противником, и тот угодил пикой ему в шлем и повредил глаз».
Паоло потерял из-за неё голову, она была совершенно уверена, но не могла относиться к этому серьёзно. Рисковать, ведь ей был уже двадцать один! Она начала неудачно, всё из-за своей лени и влюбчивости, но сейчас ей улыбнулась та Большая Удача, о которой отец не уставал напоминать, может, потому, что оплатил ей годичный курс «Европейского кино» в канадском колледже и ускоренный — в Риме, по искусству Возрождения (что дало повод заявить, чтобы её приняли на эту работу, будто она бакалавр искусствоведения). Ещё больше теперь сознавая собственную неотёсанность, она решила изменить жизнь, выбиться в люди. Паоло был слишком похож на мальчишек, каких она знала в Торонто, которые после школы поднимаются по общественной лестнице на дюйм выше своих стариков и обзаводятся маленьким домиком под огромную ссуду. А там, не успеешь оглянуться, трое вопящих ребятишек, сбежавшая жена, алименты, с работы вышибли, и вниз по наклонной без остановки.
Хотя сегодня Донна была в подавленном настроении после унижения у графа (ещё разбитая статуэтка; не следовало этого делать, но она старалась не думать о ней); пожалуй, она не против того, чтобы Паоло помог вернуть ей уверенность в себе. Вот что она сделает: купит несколько открыток и напишет пару слов в кафе «Репуб-блика», где собирается весь Урбино. Можно взять пирожное, которые они там пекут дважды в день. Или не стоит. Сплошь одно мучное: она определённо толстеет. Джеймс уже проходился на этот счёт, издеваясь над ней в своей завуалированной английской манере, которая заставляет тебя выглядеть идиоткой, если начинаешь обижаться или злиться.
Дорога до кафе проходила мимо дома Рафаэля, теперь превращённого в музей, и Донна удивилась, увидев бронзовую статую художника, голубовато-зелёную от патины, явно перенесённую сюда с её обычного места на пьяцце в начале виа Рафаэлло. Переносить статуи! На минуту это сбило её с толку. Она подумала, что для статуи выбрали странное место, поскольку улица была одной из немногих городских магистралей с интенсивным движением. И кто бы ни отвечал за перемещение, он даже не позаботился, чтобы её почистили от голубиного помёта. И вот загаженный, как обычно все статуи, Рафаэль стоял, подняв палитру и кисти, в ожидании божественного вдохновения. Те, кто занимался переносом, к тому же забыли фигуру девятнадцатого века, которая всегда полулежала у ног Рафаэля, — «Дух Возрождения», представлявшую собой прекрасную полуобнажённую девушку, словно пробуждающуюся от долгого сна.
«Толстый старый философ в тоге больше подошёл бы в качестве символа духа Возрождения, чем хорошенькая девушка», — сказал Паоло об этой аллегорической фигуре. Донна не очень поняла, что он имел в виду, но засмеялась вместе со всеми. Ха-ха-ха. Она не понимала и половины того, о чем, чёрт бы их подрал, все они говорят. Но об этом тоже не могла рассказать отцу.
Что Донна узнала о Ренессансе после шестинедельных курсов и ещё шести недель чтения сценариев? А то, что существуют целые библиотеки, посвящённые ему, а по поводу его датировки до сих пор не могут прийти к согласию! Отчего, на её взгляд, Ренессанс становился не столько возрождением, сколько медленным пробуждением или долгим возвращением в любимые места. Католичка Донна понимала, что и ей суждено рожать, одна из сестёр ждала уже пятого, и если она что-нибудь и знала, так это то, что рождение — вовсе не какой-то чёртов путь, а стремительное, мучительное и кровавое прибытие. Разве только возрождение, вторые роды, может быть менее тяжёлым.
В этот миг Рафаэль подмигнул ей позеленевшим глазом, и опешившая Донна едва устояла на своих высоченных каблуках. Она заметила монеты в перевёрнутом берете у неподвижных ног статуи. Ну надо же! Она ещё никогда не видала, чтобы статуя выглядела настолько живой. Широко улыбаясь, она тоже бросила немного мелочи в берет, на что Рафаэль печально поблагодарил её, приложив позеленевшую руку к позеленевшей груди, и изобразил влюблённость бронзовой статуи, слегка размазав грим, с помощью которого придавал коже такой убедительно металлический вид.
Рядом с горячим шоколадом и стопкой открыток Донна положила на мраморный столик книгу названием вверх: «Придворный» Бальдассара Кастильоне, парня из Урбино, портрет которого нарисовал Рафаэль. Она слышала, как Паоло с Шарлоттой обсуждали её. Донне книга показалась жутко скучной, но она купила её, желая выглядеть человеком, способным увлечься подобной книгой или который, по крайней мере, читает её. Всякое может случиться в такой день, когда тебе подмигивает Рафаэль!
Неожиданно Донна почувствовала, что любит Италию, всё в ней — стариков за соседними столиками, выглядящих так, словно они всегда были здесь, и ощущение, что их деды и деды их дедов вот так же сидели до них. Она не понимала, о чем они говорят, но слух улавливал, как перетекают фразы одна в другую, и речь текучей своей непрерывностью обязана тому, что все слова оканчиваются гласной, что всё связано так, как Донна не могла и представить. Ничто никогда не заканчивается, слово эротично проникает в новое слово, в новую возможность. Это ощущение висит в самом воздухе, полнит окружающее живым дыханием возможностей.
Трое стариков, сидевших на солнышке рядом с Донной, предавались воспоминаниям:
— Другому стукачу неповадно будет портить людям карьеру.
— Двое поплатились.
— Лучший способ разбираться со стукачами. Всегда так было, и всегда так будет.
— Что за песенку пел той ночью американец? — спросил старик с выправкой отставного офицера, который до этого, потягивая джин с пивом, спокойно любовался красивой молодой иностранкой, надписывавшей открытки, Девушкой, которую он последний раз видел шагающей босиком через двор апартаментов Дадо. — Он был стукач…
— Вот какую! «Камтански иптром!»
— «Упал, и башка в лепёшку, дуу-да-дуу-да», — тихонько напел старший из троицы, чей английский был лучше, чем у его приятелей.
— Шляпа в лепёшку, а не башка![41] — поправил бывший военный, любивший во всём точность. После чего, видя насмешливое выражение на лице певшего, засмеялся.
— Никогда не понимал все эти «дуу-да-дуу-да», — сказал первый.
— А что это значит?
— Да ничего не значит, просто бессмысленный припев.