Она попробовала зайти с другой стороны:

— Паоло говорил, что вы были одним из вожаков Federaterra, сельскохозяйственного профсоюза…

Он гордо улыбнулся:

— Да! Конечно! Мы создали его! Мы, коммунисты! — Он похлопал себя ладонью по груди. — Построили на фундаменте, который заложили во времена Сопротивления. В книгах по истории всегда говорят о французском Сопротивлении, но мы тоже сопротивлялись! — На минуту старик показался не столь беззащитным, способным постоять за себя. — Мы ходили от фермы к ферме, организуя собрания. Нарушая велью, используя её как прикрытие. — Его глаза наполнились слезами. — Бедный Энрико! Он был из тех, кто так и не усвоил, что можно быть хорошим и справедливым и, несмотря на это, побеждённым. Он хотел разрушить все дворцы…

— Тогда кругом остались бы одни руины, — отозвался Паоло. — Тем лучше для реставраторов вроде меня.

— Мы не боялись руин, только не мы! Мы, кто всегда жил в трущобах и дырах в стенах, справились бы, мы мечтали о новом мире! — Паоло возвёл очи к потолку, но старик не заметил скептической мины внука. — Мы возвели эти дворцы, кирпич за кирпичом, и мы могли бы возвести их опять или построить на их месте новые! Так говорил Дурутти![126]

Несколько минут он бормотал себе под нос что-то невнятное, пока внук не вернул его в настоящее громким:

— Nonno!

— Может, оно и к лучшему, что Энрико пропал, — продолжал старик, — потому как в результате всё, что сделали он и я, чтобы вернуть землю, пошло насмарку! Посмотри на бедного Франческо Мадзини, сына Теодоро! Теперь зовёт себя Прокопио. Такая же земля, как у Энрико, и годится только свиней разводить! Видно, старый граф знал всё заранее, потому и уступил их требованиям…

— Старый граф?

— Папаша Маласпино — фашистский ублюдок, хитрющий, как тосканцы. Посмотри, как он после войны быстро заделался большим другом британцев и янки! Делает за них грязную работу, помогает перестроить Европу, чтобы была без коммунистов.

— Я не очень поняла, синьор. Что сделал старый граф? Какие требования Энрико Бальдуччи и Мадзини удовлетворил?

— Разумеется, он владел землёй, которую они обрабатывали! О чем же я ещё толковал! За которую мы и сражались! Всей этой землёй — в Марке, Умбрии, Тоскане, — сказал он, широким жестом раскидывая руки, словно сметая и стены собственной квартиры, и дворцы, и ораториумы, и соборы Урбино, чтобы она увидела эту землю. — Всю её обрабатывали испольщики.

— То есть… — недоверчиво сказала Шарлотта, — братья Бальдуччи сражались против интересов старого графа.

— Но земля-то, я вам говорил, была никудышная! Слишком каменистая, слишком пересечённая. — Вновь его утонувшие в морщинах жёлтые глаза наполнились слезами. — Как подумаешь, как мы боролись за эту землю, а потом молодое поколение оказалось не готово работать на ней. Мой собственный сын должен был заниматься керамикой, разрисованные горшки продавать.

— Зато тогда Паоло, наверно, и приобрёл своё мастерство художника, синьор.

— Теперь у нас нет занятий для мужчин, только туристов обслуживаем. — Он употребил словцо, которого Шарлотта не поняла.

Она взглянула на Паоло, который прошептал ей, что это местное вульгарное выражение.

— Смысл примерно тот, что итальянцы — укрощённые быки, обслуживающие корову туризма.

— Что такое? — закричал старик. — Что ты там говоришь, парень?