– Спасибо, Брайди!

Я жестом велела ей поставить книгу на место, пока она не перешла к более пугающим разделам: неправильное положение плода, аномалии в развитии, хирургическое вмешательство в роды.

Охваченная ужасом Мэри О’Рахилли переминалась с ноги на ногу рядом с кроватью.

Пуритане, полагавшие, что неведение – залог непорочности, всегда меня злили.

– Вообще-то вам должна была все это разъяснить мать, – заметила я. – Разве она не привела вас в мир точно таким же образом? Я видела, как это происходит, десятки… да нет, сотни раз, и должна вам сказать, это прекрасное зрелище.

(При этом я старалась не думать о случаях, когда возникали осложнения. Молоденькая блондинка, ставшая моей первой пациенткой в этой больнице, три дня лежала со схватками, потом акушер с помощью кесарева сечения извлек из ее чрева одиннадцатифунтового[12] малыша, но она умерла от занесенной инфекции.)

Мэри О’Рахилли едва слышно произнесла:

– Мама умерла, когда мне было одиннадцать.

И я пожалела, что завела этот разговор.

– Простите. А что с ней…

– Рожала, вернее, пыталась родить моего младшенького братика…

Она говорила тихо, почти шептала, как будто выкладывала мне какой-то секрет, причем весьма постыдный, а не рассказывала о повседневной трагедии. Даже если эта девчушка и не имела ни малейшего представления о процессе деторождения, ей было известно важнейшее обстоятельство: связанный с этим риск.

Вот почему, наверное, у меня вырвалось:

– Моя мать умерла точно так же.

Теперь все три женщины глядели на меня.

Казалось, Мэри О’Рахилли от моих слов даже стало легче.

– Правда?

– Но в ее случае, – продолжала я, – мне, кстати, было четыре, мой братик выжил.

Брайди, широко раскрыв глаза, глядела на меня с сочувствием.

Мэри О’Рахилли торопливо перекрестилась и продолжала свою круговую прогулку.