– Ничего, – он встал, шагнул к женщине, обнял, прижал к себе. – Смотри, осторожно, голубка моя. Если что подозрительное, сразу прочь скачи. Обещаешь?

– Обещаю, Яшенька, – Пелагея подняла руку, погладила его по волосам, по щеке. – Ты не возражай. Ничего не будет со мной, я ж ведьма, забыл, что ли?

– Смотри мне, – Гурьев тихонько её встряхнул и повторил: – Смотри. В оба смотри, Полюшка.

Роды были первые и долгие. Вообще роженица давно, ещё с первых месяцев, вызывала у Пелагеи беспокойство, она даже несколько раз заезжала в Покровку проведать молодуху, проследить, всё ли в порядке. Она вымоталась так, что едва держалась на ногах. Малыша запеленали и унесли, орущего, а Пелагея присела, взяла кружку, наполнила водой…

Они ввалились в курень, – Пелагея и ахнуть не успела. Встали вокруг, ещё разгорячённые скачкой, воняющие конским и собственным потом, кислым запахом сбруи, дышащие тяжело и надсадно…

– Встать, сука белогвардейская!!! – Толстопятов ткнул Пелагею в бок стволом «нагана». – Ишь, расселась!

Ещё двое схватили под руки, не давая опомниться, вздёрнули вверх. Пелагея посмотрела на них. Смолчало на этот раз сердце-вещун. Видать, кончилась жизнь моя, подумала Пелагея, и улыбнулась. Страха не было. Ярость, – неукротимая ярость разворачивалась в ней огненной пружиной.

– Эта? – спросил Толстопятов.

– Она, – вздохнул казачишка, что был с красными. Покосился на Толстопятова, на комиссара, – и вдруг бухнулся женщине в ноги, завыл страшно: – Прости, матушка! Прости душу грешную! Детушки малые ведь у мяне! Прости…

Толстопятов, матерясь, пнул доносчика сапогом изо всех сил, и тот, икнув, отлетел в угол, затих.

– Бог простит, – зло усмехнулась Пелагея. – Ну, чего смотришь, сволота?! Стреляй!

– Стрельнуть я тебя успею, – ощерился Толстопятов. – Сначала расскажешь нам про царевича своего. Прынцесса!

Несколько секунд она смотрела на Толстопятова, словно не понимая, что услышала. Неужто правда это, подумала Пелагея. Яшенька, царевич мой ненаглядный. Царевич, нет ли… Пускай, хоть и царевич – а мой. Был мой. Яшенька, сокол мой, свет мой ясный. Отпущу тебя теперь, родненький.

– Замудохаешься спрашивать, – прошипела Пелагея. – Стреляй, вошь краснопузая. Ни словечка от меня не добьёшься, гнусь!

– Ска-а-а-ажешь, – Толстопятов потащил шашку из ножен. – Я тя, стерва, на ремни порежу. По жилочке из тебя вытяну. У-у-у, ведьма! Ска-а-а-ажешь…

– А попробуй, – захохотала Пелагея, и вдруг двинула бёдрами так бесстыдно, что у мужчин вмиг вспотели ладони. – Попробуй, боров толстомясый. Ублажи меня пуще моего царевича. Авось, и скажу тогда. Только где тебе, болезный, – добавила она жалостливо. – Здоров-то ты здоров. А хуёчек-то, – во! – Пелагея показала Толстопятову самый кончик острого языка.

Она отлично знала, что делает. Ей нужно было, чтобы он озверел до потери сознания и убил её сразу. Иначе… О том, что случится, если ей не удастся довести их – особенно Толстопятова – до кондиции, Пелагее не хотелось думать.

Она угадала. Взревев, Толстопятов махнул шашкой, отпрянули в стороны державшие Пелагею бандиты. В последний миг, испугавшись, что сабельный удар изуродует её лицо, Пелагея чуть отклонилась вправо. Бритвенно-острый клинок вошёл в тело, как в масло, рассадив его от ключицы до диафрагмы. Пелагея медленно осела на пол и легла, – как будто даже сама.

– Прощай, Яшенька, – розовые пузыри показались на губах Пелагеи. – Прости.

Она хотела сказать ещё «не забывай». Не успела. Не хватило воздуха. Она вложила в этот выдох все силы, что у неё оставались ещё, – так желала, чтобы он услышал. С выдохом и душа отлетела. Тихо-тихо.