— Здравствуйте, Василий Степанович! — крикнула Ирина Петровна, памятую о его глухоте, и добавила еще громче: — Как ваше здоровье?!

Старик не отвечал. Старуха тоже молчала. Пауза становилась все глупее, обиднее, абсурднее. Ирина Петровна лихорадочно подыскивала слова и, как назло, ничего не находила. Совсем другого она ждала, пусть не радости, но все-таки хоть искорки… Всем сердцем она заклинала хозяев смилостивиться, улыбнуться, сказать что-нибудь хорошее — не ей, детям. Нет, никакого ответа, лишь испуг и непонимание. Было такое ощущение, что заехали они с седьмым «б» в какой-то глухой, безответный век, где и нет ничего, кроме безмолвия, сна и страха.

— Ну, извините, пожалуйста, всего вам доброго, до свидания, — произнесла Ирина Петровна механически, все еще на что-то надеясь и с места не двигаясь.

— До свидания, до свидания, — так же механически сказала старуха.

И со словами «До свидания, Марья Ильинична, до свидания, Василий Степанович!» толпа стала вываливаться наружу.

Что сказать ученикам, учительница не знала. По дороге на станцию было ей стыдно и холодно. Казалось, дети со своим неверием куда умнее ее и сейчас справедливо смеются над ней, а послезавтра смеяться будет вся школа. Понятно, кляла Ирина Петровна за все себя, себя, дуру и кулему, кого же еще.

Закрыв дверь, Марья Ильинична перекрестилась и стала торопливо подтирать тряпкой пол, донельзя загаженный.

— Из райсобеса? — спросил Василий Степанович.

Старуха терла молча, а потом застыла над подарками. Некоторое время она боялась к ним прикоснуться. Все же осмелилась, вещи, пока не разбирая, мигом запихала в кладовку; принялась за продукты. Нет, не верила Марья Ильинична своим глазам, да и трудно было так с ходу поверить. Одних консервов мясных и рыбных насчиталось банок пятнадцать. Три пачки чая со слонами. Две палки колбасы — одна твердая, одна помягче. Три коробки конфет, мармелад фруктовый, зефир, джем, макароны, лапша яичная… Три кило гречи, столько же риса, шмат масла сливочного, яблоки, апельсины, три лимона и Бог знает что еще в кульках, кулечках, пакетах, свертках… Были какие-то банки и баночки вовсе не понятные, неизвестного содержания, с нерусскими наклейками. Их старуха сразу решила послать посылкой Георгию, он-то уж разберется. По-быстрому, словно боясь не успеть, рассовала Марья Ильинична продукты по ящикам и полкам, почти все упрятала, как вдруг заверещала во дворе калитка. Старуха обмерла. Кончилось наваждение? Не зря не верила она своим глазам?

— Не пущу, не отдам, — подумала она, — а если что, мясную тушенку все равно не отдам. Две банки хотя бы запрячу, скажу, уже нету, съели.

— Ильинична, — послышался за дверью знакомый голос.

Зайдя в сени, Прокофьевна поклонилась, улыбнулась, но в прищуренных, острых, как сверлышки, глазах было заверение, что ничего от них не утаилось и не утаится впредь, так и знайте.

— Доброго здоровья, Василий Степанович, — сказала Прокофьевна, пройдя в комнату и тщательно ее инвентаризируя.:— И кто это вас навещал?

— Из райсобеса, — объяснил старик, начищая орден.

— Да Нинка, Нинка через людей посылочку передала! — Марья Ильинична вышла в сени и принесла пачку индийского чая рязанского развеса. — Возьми.

— Спасибо… — Соседка качала головой, косясь на слонов.

Нет, Марья Ильинична хорошо знала Прокофьевну, тайны ее интонации и мимики, потому опять вышла в сени, достала коробку конфет, среднюю по величине. Помедлив, прибавила пачку риса.

Теперь Прокофьевну проняло. Так, во всяком случае, Марье Ильиничне показалось.

— Ну, приходи чай пить, — вполне дружелюбно сказала соседка.

— И ты приходи.