Впервые он ощущал одиночество не как скуку, беспокойство или страх, а как единственное, что на самом деле принадлежит ему.
Знакомым маршрутом на ремне он волок корзину к поезду, не подозревая, что тянет вес, в общем-то, ему непосильный мобилизовались какие-то скрытые, доселе никак не проявляющиеся резервы. Однажды, когда электричка уже скользила мимо платформы, он оступился, чуть не упал, грибы рассыпались, часть отвалившихся шляпок даже скатилась вниз; пришлось собирать и ехать на следующей, через час пятьдесят.
Увидав его корзину, люди замирали, улыбались, пугались, останавливались, некоторые старухи крестились, дети останавливали мамаш; люди что-то вспоминали, строили планы, вздыхали, кое-кто отважился с Фонаревым заговорить, и все глядели на него, на грибы, пытаясь как-то связать эти два явления, не прибегая к помощи чуда.
Обрабатывали с Викторией Михайловной, один вечер помогала Ира.
Доставив четвертую партию — сто двенадцать штук, опустив за порогом корзину, чувствуя, что уже не в силах донести ее до кухни, он сразу понял: что-то произошло. Даже сквозь грибной дух, видимо, уже навсегда пропитавший жилье, он почуял, что был скандал. Лицо тещи, пришедшей на кухню за валокордином, но-шпой и термосом, подтвердило: Ира и Света. В их тяжбы Виктория Михайловна не вмешивалась, запасшись лекарствами, термосом и сухарями, запиралась в своей комнате и оттуда не выходила, как правило, и на следующий вечер тоже. У Андрея играла музыка — негромко, утешительно. Ира вязала, подключив энергию обиды к спицам, и казалось, кусок носка и был тем, что она не договорила, не докричала невестке.
Жена не подняла головы, Фонарев знал, что лучше не трогать, ничего хорошего не услышись. Все же постоял в дверях и пошел обратно — переодеваться, мыться, выуживать лосиных блох, ужинать и разбираться с грибами. Чем он мог им помочь? Что он мог сказать? Одна хотела бы жить отдельно, и другая хотела бы жить отдельно, и эти перебранки нужны, чтобы показать, кто сильнее этого хочет и больше заслуживает и у кого меньше терпения ждать.
Он провозился до глубокой ночи. Приходил Андрей — ставил чайник, относил Свете еду. Сказал: «Привет». Ира заглянула уже в халате, ей очень хотелось договорить — подвернулся Фонарев.
— Я тебя прошу, хватит, ну, хватит нам грибов!! Надоел этот цирк! — В голосе мамино железо, уже чистое, без примесей.
Виктория Михайловна была другого мнения. Утром, складывая готовый ценный продукт в синюю наволочку, нацепляя пухлую наволочку на безмен, успокоила:
— Иру, что ли, не знаешь… Вчера сказала, сегодя забыла. Езжай. Год хоть и не грибной, но в таких местах, как Сима-кино… Да и деньков-то тебе осталось.
Вечером, подъезжая в поезде к городу, он принял решение домой грибы не везти, может кончиться истерикой, Ира под горячую руку возьмет да и выкинет все, в придачу и наволочку, и колпаки, — он представил, как легко, бесшумно проскальзывают они в унитаз. Мишка с Ольгой были в Юрмале, а то отвез бы им.
Он притащился в зал ожидания, сел, аккуратно поставил корзину между ног, прикрыв газетой. Была половина девятого, скоротать предстояло часа три. Рядом освободилось место. Он переставил корзину на скамью, подложил свою вязаную шапочку с помпоном, примерился щекой — нормально, взглянул, не примялись ли грибы, снова прилег, немного поерзал и уснул.
Проснулся Фонарев в начале двенадцатого, приладил поудобнее ремень и, не торопясь, чтобы подрастянуть час езды, поволок корзину в метро.
Его расчет оправдался. У Иры и Виктории Михайловны было темно, только у Андрея горел ночник. Он решил нигде не зажигать свет, осторожно снял обувь, в носках прокрался на кухню. Вставив бумажный пыж, плотно прикрыл дверь. Включил духовку, расстелил на полу газету, придвинул ее поближе к короткому красноватому свету домашнего очага, расставил корзину, миски, приготовил шампуры, после чего сел по-турецки на пол и принялся за грибы.
ЭРА МИЛОСЕРДИЯ
Учительница средней школы Ирина Петровна была в том счастливом возрасте, когда чугунное чувство реальности еще не перебивает смутной жажды дел хороших и добрых. Даже необычайных. И преподавала она не что-нибудь, а литературу, тайно ощущая себя более причастной к братству муз и гениев, чем к коллективу коллег-учителей, считавших ее предмет чуть ли не второстепенным. Особое раздражение, почти неприязнь питала она, конечно, к преподавателю физкультуры, мужчине вызывающе здоровому, даже в феврале румяному и обветренному, как торговки пирожками у метро. Физкультурник круглый год ходил по школе в тренировочных штанах, отчего Ирину Петровну при его приближении бросало в краску. К тому же, по дикому совпадению, фамилия у этого человека была Чацкий, да, буквально Чацкий, что приводило женщину в тупое отчаяние. Бывало, в худые минуты вдруг лезла ей в голову дикая мысль, будто бы тот, настоящий Чацкий, крикнув карету, пойдя искать, «где оскорбленному есть чувству уголок», плутал, плутал по свету и вот ничего лучшего не нашел, как ходить круглый год в тренировочных штанах, напоминавших Ирине Петровне соседское нижнее, беспардонно сушившееся на их коммунальной кухне. Вдобавок в седьмом «б» его урок стоял в расписании перед ее уроком. Дети являлись на литературу шальные и потные, слушали Ирину Петровну, а видели перед собой «козла», через которого Чацкий из года в год, изо дня в день всю школу нещадно гонял. Все это казалось учительнице едва ли не главной причиной того, что дети никак не хотели тянуться к прекрасному, и, сколько она ни подыскивала ключик к их юным сердцам, как ни подбиралась туда с Пушкиным, Лермонтовым, Блоком и Есениным, сердца эти неумолимо попадали во власть рок-групп, какого-то Виктора Цоя и прочих пророков, глубоко ей чуждых.
С приходом демократии и гласности Ирина Петровна слегка растерялась и вместе воспряла. Как хотелось ей не отстать от времени, быть с лучшими, страждущими! Хотелось прижаться к журналам «Огонек», «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», быть неразлучно с ними, а не с педагогическим своим коллективом, впавшим в новые Дрязги, нынче демократические.
Субботним вечером, проверив тетради с очередным сочинением, она забралась со свежим журналом на диван и, посасывая печеньице, стала вслух — себе и маме — читать статью за статьей. Как Ирина Петровна, так и ее мама относились к печатному слову с благоговением, свойственным, наверное, уже только таким вот женщинам и некоторым мужчинам с женской душой. Было оно для них событием, как бы лучом света посреди обложивших со всех сторон слов изустных. Оно будто бы все еще обещало какое-то воздаяние за неспособность лгать, переть, отталкивать, отъедать и грабить. Все грезилось, настанет при жизни день, когда кто-то воскликнет: «Ба, да вот же они, настоящие люди, Ирина Петровна и ее мама! Наконец-то мы их отыскали! Пойдемте-ка, пойдемте, дорогуши, скромницы, терпимицы, настал и ваш черед…»
И вот читали они статью о людском милосердии, в боях и победах позабытом. Угадал, угадал автор все их мысли, все до одной, и своих еще прибавил. Мама кивала, приохивала согласно, штопая какую-то материю, а Ирина Петровна все читала, то и дело пережидая, когда отпустит гортань благодарное удушье. Снова, как частенько в последнее время, казалось ей: ничего не переменись в будущем, останься все, как было, сделайся даже еще хуже, даже стань Чацкий инспектором роно или министром высшего и среднего образования, все равно уже что-то замечательное случилось, не так бездарна жизнь, коли пришлась на нее такая статья. С этим славным чувством ложилась Ирина Петровна в тот вечер спать. С ним и уснула.
Проснувшись в воскресенье, она первым делом вспомнила позапрошлогоднее лето. Вернее, и не само лето, а стариков Сапуновых, Марью Ильиничну и Василия Степановича, у которых задешево снимали они с мамой веранду. Полтора часа езды на электричке, три километра пешком от платформы, глухая деревенька о десяти домах с чудным названием Раздольное, маленький домишко, глубокие старички Сапуновы, Марья Ильинична и Василий Степанович, одинокие, если вычесть сына, проживавшего где-то под Новгородом, и дочь во Владивостоке, жену военнослужащего. Весь день Ирина Петровна была во власти этой картины и своей мысли, утром родившейся. Поделилась с мамой, та поддержала. Хотелось еще чьего-нибудь совета — вроде отцовского, но отец с ними давным-давно не жил, с детства был для Ирины Петровны скорее негодяем, чем отцом, потому мысленно обратилась она к Льву Толстому, который, понятно, поддержал.