— Верно, верно, — засмеялся Щелаковский, придерживая коня. — Только один палец большой, а другой мизинец… Ну, до свидания.

Павел Алексеевич усмехнулся в усы. Дотошный человек этот Щелаковский. За долгие годы службы Белов приучил себя без предвзятости относиться к подчиненным, никого не выделять, оценивать по делам, а не по речам, заверениям и обязательствам. Терпеть не мог тех, кто равнодушен к делу, кто трудится абы как. Таких он отсекал от себя раз и навсегда.

Старался быть объективным в оценках, в подходе к людям, к целым подразделениям. Но в сердце все равно теплились какие-то необъяснимые, не подвластные рассудку симпатии и антипатии. Они почти никогда не проявлялись, однако они были, и Алексей Варфоломеевич это заметил.

Что там греха таить, с особой охотой ездил Белов в 131-й Таманский полк, выделявшийся своей подтянутостью, особой кавалерийской культурой и строжайшей дисциплиной. Люди там лихие, отчаянные в бою. Нравился Белову командир таманцев Синицкий. А еще питал Павел Алексеевич слабость к командиру 160-го Камышинского полка подполковнику Князеву Аркадию Васильевичу. К Аркаше Князеву, как звали его офицеры. Командир камышинцев всегда полон энергии и веселого задора. Где Аркадий — там шутка, смех, дружеская подначка. Усы у него пышные, глаза озорные, смешливые.

Смекалистый и исполнительный, он охотно брался за любое дело, даже самое трудное. И добивался успеха без натуги, без жалоб. В бой ведь тоже идут по-разному. Одни думают о гибели и мрачностью своей давят на окружающих. А другой нацелен всем своим существом на успех, рядом с ним люди проникаются уверенностью. Таков Аркадий Князев. Поэтому, наверно, и не изменяет ему военное счастье.

Один эскадрон Камышинского полка расположился в небольшой, наполовину выгоревшей деревне. Были уже сумерки, когда Павел Алексеевич подъехал к старенькой покосившейся кузне, стоявшей чуть на отлете. Тут было особенно шумно и многолюдно. Бойцы растрясали тюки прессованного сена, охапками носили его к коновязи, сооруженной из длинных жердей. Богатырь старшина, раскладывавший на попоне сухари, так громко гаркнул «Смирно!», что у Белова в ушах зазвенело.

Возле кузни хозяйничал пожилой, цыганистого вида боец в длинном кожаном фартуке. Привычно брал на колено ногу коня, точными ударами вгонял гвозди в копыто. Павел Алексеевич засмотрелся: несколько ловких движений — и подкова на месте. В действиях бойца было столько уверенности и силы, что лошади, чувствуя бесполезность сопротивления, сразу подчинялись ему, лишь пофыркивали тревожно.

Через дверной проем кузни виден был горн, ярко рдевшие в полутьме угли. Там шла своя работа. Глухо бацал по раскаленной железной полосе молот, и дробно, весело тенькал маленький молоток. Приятно пахло дымком и окалиной.

Павел Алексеевич закурил, присел на чурбак, любуясь привычной картиной, и вдруг почувствовал, что теряет ощущение времени. Все это уже было, все это он видел много раз… И десять, и двадцать лет назад был такой же бивак, светился в полумраке кузнечный горн, и боец в кожаном фартуке ловко, умело ковал коней. А другие бойцы вот так же охапками носили сено, чистили лошадей, переругивались беззлобно. Такой же синий холодный вечер, такие же винтовки, шашки, голоса… Тьфу, чертовщина какая-то! Ведь это не Новочеркасск, не Майкоп.

Грянула война моторов, а современного вооружения у нас оказалось мало. Вот поэтому и сидит сейчас он в подмосковной деревне возле старой покосившейся кузницы… Будут, наверняка будут у нас танковые корпуса, а может, и целые танковые армии! А пока вот — кони, винтовки, тачанки. И запомнившиеся слова комиссара: «Ничего, хлопцы, мы и на лошадях выдержим! Недаром ведь мощность моторов лошадиными силами меряют!..»

К кузне галопом подскакал Князев. На ходу птицей слетел с седла. Павел Алексеевич предупреждающе поднял руку — тише! Люди на отдыхе. Спросил негромко:

— Откуда подковы? С неба свалились?

— Посылал своих людей в Серпухов на завод. Время к зиме, а интендантам не накланяешься.

— Ну а там что за самодеятельность у тебя? — кивнул генерал на кузню. — Что они мастерят?

— Вьючные седла для станковых пулеметов.

— Зачем? Объясни. — Павел Алексеевич говорил сухо, стараясь скрыть удовольствие, как всегда появившееся при виде Князева.

— Товарищ генерал, я не меньше других тачанку люблю. Чтобы четверка коней — вожжами не удержать! Чтобы первый номер из пулемета фамилию свою одной очередью выбивал! Выскочат на позиции, развернутся, полоснут огнем — сердце замрет!

— А вы без лирики, — подавил улыбку Белов.

— Слушаюсь, товарищ генерал. Пока мы в степях воевали, тачанка к месту была. А здесь леса и болота. С дороги не свернешь, по лесной тропе, по просеке не проедешь. Одна тачанка застряла, у другой ось полетела. Так и получается: сабельники бой ведут, а пулеметный эскадрон тачанки вытаскивает. Я приказал вьючные седла делать.

— А тачанки?