Все вытянулись.
— Вольно! Курите, сукины дети? Всем по два наряда вне очереди! Живо проветрить! — сказал Бара. — Дышать нечем! Бадманов, Логинов — за мной!
В каптерке взводный бросил на широкую скамью офицерскую куртку, шапку, сел, жестом пригласил друзей сесть напротив.
— Че делать решили, гвардейцы? — спросил он их. Вроде иронично спросил, но Иван сразу насторожился, глянул на Цырена. Тот расслаблено прикрыл веки.
— Абсолютно ничего, господин лейтенант! — ответил Иван за обоих. — Согласно приказу господина майора!
Бара сорвался с места, подскочил к окну, глянул на темные окна офицерского общежития.
— Молодцы бойцы! Полное подчинение приказу — самое главное! — отошел от окна, сел за стол. — Я тут еще раз к майору заходил… — совсем тихо добавил он. — Думаю, правы вы, ребятки, ох как правы… Холодно у майора. Словно вообще не топят, пар изо рта идет. А ему хоть бы что. А вчера ночью у него окна были открыты…
Цырен шевельнулся, и лейтенант сразу же замолчал, вопросительно глядя на друзей.
— Ждать будем, лейтенант, — спокойно сказал Цырен, — делать пока больше нечего.
— А если прокурорские не приедут? Вон с погодой что творится.
— Так и прокурорские ведь не боги. Не помогут. Есть вариант, лейтенант. Есть. Если надо будет — все сделаем. Кое-что только понадобится для этого. И так, чтобы зам по тылу ничего не узнал. Вот, — Бадманов протянул лейтенанту записку.
Лейтенант мельком глянул. Кивнул. Сунул записку в нагрудный карман и жестом отпустил друзей восвояси.
…Ночью Иван проснулся от тревожного чувства. Такого с ним не было ни разу за все время службы в армии. Ощущение надвигающейся опасности настолько овладело им, что он не выдержал, вскочил, босиком дошел до «пирамиды», осторожно, чтобы никого не разбудить, вынул из ячейки свой автомат, оглянулся. Кругом было тихо, даже Васька Поплавский перестал храпеть. Обычно он не давал заснуть половине взвода. Иван осторожно подошел к окну, подернутому тонкой паутинкой ледяных узоров, вгляделся в ночь. В окне виднелся бетонный забор с колючкой поверху, за ним — заснеженный склон сопки, редкие лиственницы да кусок темного неба. Поднявшийся ветер зализывал слежавшиеся сугробы, нес снежную пыль вдоль забора, вздымал ее на торосах и рассеивал в ледяном воздухе. Вой метели наводил тоску. «У-у-у… у-у…» — тоскливый стон несся из-за полузанесенных строений.
И вдруг Иван услышал плач. Тоненький, совершенно детский и такой горький, что у него невольно сжалось сердце. Он прильнул к стеклу в надежде увидеть, кто же так горько плачет. И из темноты на него выплыло мрачное лицо Хурмаги. Между Иваном и Хурмагой было только два тонких стекла и ничего больше. Несколько бесконечно долгих секунд лютый дух смотрел Ивану в глаза, а потом открыл пасть и завопил. Кровь остановилась в жилах Ивана от этого жуткого крика. Словно миллионы тонких иголок вонзились ему в лицо, в руки, в плечи, в спину… Иван вскинул автомат и нажал на курок.
И проснулся.
Сердце в груди бухало так, словно он только что отмахал стометровку. Иван посмотрел на часы: начало пятого. Он перевернулся на другой бок, натянул одеяло на голову — для тепла и постарался заснуть: до подъема оставалось не так уж и много…
Утром не досчитались Васьки Поплавского. Окно в туалете было распахнуто, батарея промерзла, а на полу намело целый сугроб…
— Цырен?..
— Ась?
— А кто это плачет все время в тундре? Вот и Савченко тогда жаловался?