Цельное миросозерцание — это я сам, и ни откуда оно мне не может быть доставлено. На первый взгляд это кажется провозглашением крайнего духовного анархизма. Но признание того, что «миросозерцание» может покоиться лишь на субъективном и индивидуальном сцеплении, есть лишь признание самочинности, или свободы каждого индивидуального духа. «Направления» стремятся истину, красоту и добро привести в раз установленный порядок, рассадить их по местам, заранее назначенным. Это хорошо в философской системе, но дело в том, что живая личность может
Наши общественные направления (народничество, марксизм) разрушились, как дельные миросозерцания, в процессе роста здорового духовного индивидуализма. И я думаю, к былому господству таких миросозерцаний нет никаких новых путей. Вот почему с такой ужасающей быстротой у нас происходит превращение направления — религии из единомыслящей общины в общину, объединённую единым культом. Поминки Михайловского в этом смысле представляли чрезвычайно интересное социально-психическое явление. Скоро наступит время, когда народники и марксисты соединят свои культы и поставят Митру-Михайловского рядом с Юпитером-Марксом.
Русские общественные направления перешли в эпоху религиозного синкретизма, от которого их не спасёт уже никакой идейный монотеизм.
Это вполне естественно и исторически необходимо. Эпоха общественных направлений, как миросозерцаний, как религий, отошла в область истории. Теперь эти направления — идейные окаменелости, которые никакими заимствованиями извне не могут быть превращены в живые организмы.
Как же может быть влита жизнь и внесено движение в застоявшуюся духовную жизнь? И почему духовная жизнь застоялась?
Она застоялась именно потому, что то, что было прежде естественной иллюзией, хранится и пестуется теперь сознательно как спасительное учение. То, что было прежде увлечением и порывом, стало теперь уставом и благонамеренностью.
Я думаю даже, что мысль наших руководящих в идейной жизни элементов, как она представлена в передовой печати, в особенности в толстых журналах, не только застоялась, но и прямо отстала. В русской культуре произошла огромная перемена: плоскости идей (мысли) и фактов (действия) разошлись и в известном смысле разошлись навсегда. Наши мудрецы просмотрели и до сих пор игнорируют этот величайший внутренний переворот, обозначающий подъём русской культуры на высшую ступень. Между тем только с открытого признания этого великого переворота может начаться, или, вернее, должно теперь каждый раз начинаться всякое действительное культурно-идейное творчество.
Русская идейная жизнь отстала, застоялась, прямо страдает от того, что фактически в ней, в смысле влияния, господствуют элементы, которые не понимают того, что можно назвать самозаконностью мысли. Мысли в русском культурном обиходе, которым заправляют эти элементы, по-прежнему расцениваются по их общественной полезности или, что́ то же, по их общественной «направленности» или даже прямо в связи с общественно-политической физиономией автора. Вот пример, весьма любопытный и весьма показательный. В последней книжке
Но то, что в писаниях Михайловского против Соловьёва присутствовало в непривлекательной гротеске, — то в смягчённой благоприличной форме всё-таки воспроизводит статья ученика Михайловского г. Гизетти, — уже в отношении не столько самого Соловьёва, сколько кн. Трубецкого. Г. Гизетти, разбирая книгу Трубецкого, никак не может отрешиться от мысли, что кн. Трубецкой — «умеренный либерал-политик», «европеизированный национал-либерал». Точно это существенно для «имманентно-критической» оценки философских рассуждений кн. Трубецкого и точно вообще для философской мысли в её существе важны политические, или общественные идеи автора!
На этом примере вполне ясно, как, даже прошедший некоторую философскую выучку и преодолевший былую полемическую невоспитанность своих учителей, наш новейший радикализм не способен понимать и ощущать самозаконность человеческой мысли. От статьи молодого автора веет каким-то старчеством. Нет сильного темперамента Михайловского, но есть некоторые весьма плохие приёмы его мысли.
Наши «направления» сели на мель, потому что они мелко плавают и боятся глубоких вод, потому что у всякой мысли они разными способами разыскивают её общественную окраску и по ней произносят свой суд.
В частности, это приём грубо неверный и, да позволено будет так выразиться, мелкотравчатый даже и по отношению к воззрениям так называемым общественным. Сколько ценных мыслей были просмотрены и на многие годы оставались неиспользованными из-за того, что они расценивались именно этим жалким способом, не «по существу», а по своим общественно-психологическим придаткам.
Г. Пешехонов, констатируя застой мысли, говорит о том, что «в идейное возбуждение», «всё общество» может быть приведено лишь «идейной борьбой… внутри самой интеллигенции», и напоминает о той роли, которую «сыграла… в пережитом страною подъёме… борьба марксизма и народничества», начавшаяся в маленьких кружках[451].
Я это время помню, и на историческом расстоянии, теперь уже двадцатилетнем, для меня ещё явственнее, чем прежде, выступает одна характерная черта, наложившая свой отпечаток на весь этот спор. В нём были поставлены не только практические, но и огромной важности теоретические проблемы. И почти всё время и та и другая сторона швырялась в противника обвинением в… реакционности. Самый публицистический характер спора и распадение на два лагеря определились в значительной мере тем, что господствующее народническое направление, по своей «направленности» просмотрев неугодную и неудобную ей работу мысли, как таковую, сразу ощетинилось на неё, как на «вредное направление». Существо дела, например, решение вопроса: развивается, может ли развиваться в России капитализм? — от этого не только не выигрывало, но даже временами куда-то из поля зрения исчезало. А почему? Потому, что в работу мысли привносились критерии, которые этой работе должны были бы оставаться чуждыми.
По существу то же самое повторилось в истории с «Вехами». Полемическая литература против «Вех», по заслугам не имевшая ни малейшего успеха, вся была построена на том же приёме (или принципе) предъявления публицистического отвода против работы мысли.
Самозаконность мысли и её работы — вот за что необходимо бороться ещё внутри самого общества (интеллигенции, назовите как угодно). Этот великий культурный принцип ещё не утверждён в сознании даже большинства образованных русских людей.
В этом отношении мысли, нахождению истины приходится гораздо хуже, чем искусству, творчеству красоты. Искусство для русского сознания уже освободилось от подчинения утилитарным критериям, тому, что Вячеслав Иванов недавно назвал «ересью общественного утилитаризма»[452]. Этот общественный утилитаризм в отношении красоты — несмотря на то, что он тоже принадлежит к заветам, — изжит и преодолён даже значительной и влиятельной частью нашего радикализма[453]. Но мысль и истина продолжают находиться под игом утилитаризма.
Этот утилитаризм становится вдвойне опасным, когда он из уклона индивидуальной мысли превращается в коллективную «направленность», в направление. Г. Пешехонов, констатируя в той же, уже цитированной, статье исчерпанность теоретических тем и программных разногласий, которые существовали в эпоху борьбы марксизма и народничества, на мой взгляд объективно правильно говорит, что «новое оживление в сфере мысли зависит в сущности от жизни, — от тех материалов, какие она даст, от тех перспектив, какие откроет, от тех возможностей, какие предоставит». Мысли, продолжает автор, предстоит громадная работа, чтобы разобраться в том сдвиге всей жизни, который происходил последние годы[454].
Это совершенно верно. Но для того, чтобы началась работа мысли в широких кругах и чтобы настоящая мысль завоевала себе место и признание, — для этого, во-первых, необходимо теперь коренное изменение отношения к работе мысли вообще, а, во-вторых, общественные силы должны освободиться, «сдвиг» должен быть реализован. До сих пор дело обстоит так. Есть реакция и есть заветы. Реакция объединяет Россию в ненависти к себе и в решимости борьбы с защищаемыми ею порядками. Это практическое объ единение, как оно, с чисто политической точки зрения, ни существенно для силы удара, замораживает и обеспложивает работу мысли. На место неё стали заветы, стал культ угодников и легенды о них, поминки мёртвых и юбилеи живых. Откровенно говоря, я ни за что так не ненавижу современную реакцию, как за это замораживание мысли в России. Бессильная одерживать какие-нибудь духовные победы, давно потерявшая всякую поддержку совестливой и ищущей мысли, — эта реакция систематически отравляет и повреждает русское сознание его же собственной мертвечиной. Традиции — хорошая вещь, и их надлежит чтить, но живым людям не следует жить на кладбище, хотя бы оно и было генуэзским
Да, работа мысли должна начаться