— Не кончился, — подтвердил Иволгин. — Да, видимо, обстановка требует. — И, медленно разминая папиросу, пояснил — не столько Кольке, сколько размышляя вслух: — На границе уже давно неспокойно. С немцами вплотную стоим: глаза в глаза, ствол в ствол.
Его слова прозвучали спокойно и в то же время жестко — таким еще никогда Колька не видел капитана. И почему-то сразу померкло очарование этой ночи, притихшего моря, недавнего концерта. Море пугало: его темнота скрывала, оказывается, не только отмели, где они подружили с Еленой, не только пестрые, шумливые порты, но и затерянные пути рейдеров, крадущиеся тени бомбардировщиков. Невольно обмолвился об этом, и капитан задумчиво произнес:
— Бывают ночи и покрасивее — где-нибудь в Италии или в тропиках… С голубой луной, с запахом цветов и доверчивыми глазами женщин. Но в этих ночах нет-нет да и у слышатся шаги злобы: Испания, Халхин-Гол, линия Маннергейма… Та же луна, которой мы любуемся, над целыми странами перечеркнута тюремной решеткой.
Колька испуганно вскинул глаза на него: почему же ему, Кольке Лаврухину, это никогда не приходило в голову? В школе, помнится, они спорили об интернациональных бригадах, пытались даже бежать в Испанию, чтобы помочь республиканцам. Потом жадно читали о боях у Халхин-Гола, позже — сводки с белофинского фронта. Далекие бои казались нереальными, призрачными, почти недоступными воображению, где все: и земля, и небо, и особенно люди — совсем иные, даже отдаленно не похожие на знакомых и земляков. Почему он пи разу не подумал о том, что бои происходят вот на такой же земле, под такими же звездами, что люди умирают, ползут по траве и совершают подвиги в такие же ночи — теплые и пахнущие бурьяном! Значит война — это не только пленительное сверкание клинков, окутанных дымкой преданий и славы, а что-то неизмеримо более сложное и в то же время простое, тяжелое и будничное, изнуряющее, требующее от человека неимоверных усилий и напряжения, злости, ненависти, пота и мук.
— Скажи, Андрей, — сказал он взволнованно, — ты вот бывал в боях… Это страшно?
— Не знаю, — пожал плечами Иволгин. — А ты почему спросил об этом?
— Я слушал сегодня песню Елены — о гражданской войне. И жалел, что все свершилось без меня. А сейчас вот подумал: а смогу ли? Ведь тогда было совсем другое время.
— Опоздал родиться, — усмехнулся капитан, — навязчивая идея двадцатилетних. — И неожиданно грубовато прижал к плечу Кольку, точно пробуя его прочность. — Испытаний, дружище, хватит на всех. Опаздывают родиться только пустоцветы: они всегда не ко времени. А ты, мне кажется, настоящий. И все у вас тут, в рыбацком краю, — сильные, крепкие. Когда думаешь о таких людях, — ничего не страшно. Страх — ведь это назойливая мысль о самом себе… — Он помолчал и, словно напутствуя, негромко закончил: — Люби людей — тогда все сможешь.
В море, где-то в темноте, прогудел далекий пароход. Его голос прозвучал тоскливо, как расставание, и унесся в ночную степь, к дремлющим огням полустанка.
— А теперь о Елене, — глухо промолвил Иволгин. — Она сбросила горечь прошлого, обрела новую веру в себя. Ты остаешься с ней — и потому должен эту веру беречь. Обещаешь?
— Обещаю, — твердо ответил Колька.
С моря все так же плыла и не кончалась глубокая тишина.
Глава 7. РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ
Провожали Иволгина под вечер. Брели втроем к полустанку, по укатанному большаку. Как бывает почти всегда, когда расстаются люди, связанные дружбой, говорили о пустяках или же молчали вовсе. Обещали писать и помнить….
Зыбкое солнце вбирало в себя мглистую дымку зноя — воздух над степью становился прозрачнее, чище. В горячую, пухлую духоту разнотравья робко пробивались терпкие дурманы хвощей, горьковатые запахи ромашки. В сизом однообразии полыни, окропленном желтыми брызгами молочая, торчали тощие стебли бессмертника с броской синевою редких, жестких цветов. Мягкая пыль большака теплилась под ногами. На примятых листах подорожника, покрытых ею, лежали резные узоры автомобильных шин. А из-за курганов, что высились впереди, все смелее поднимали головы телеграфные столбы. Вместе с железной дорогой они убегали в земную даль, увлекая за собой серебристые струи журчащих проводов.
Чемодан, который Колька нес на плече, скрывал от него Елену и капитана. И потому Колька смотрел в степь. Было немного грустно, как при любом расставании, немного обидно, что хорошие встречи всегда кончаются раньше, нежели ожидаешь. К этим чувствам примешивалась смутная тревога. Из памяти не выходили слова капитана о границе, сказанные ночью: глаза в глаза, ствол в ствол. Что ждет Иволгина? Навстречу чему он едет? К такому же, как сегодняшний, мирному дню или навстречу бою?.. Колька оглянулся: в сапогах и пилотке, в гимнастерке, перетянутой ремнями, Иволгин казался высоким и сухощавым. В его петлицах тускло поблескивали капитанские «шпалы». Облик этого человека невольно придавал всему окружающему ощущение собранности и строгости.
— Ты что, устал? — спросил он у Кольки. — Давай чемодан сюда!
Но Колька упрямо качнул головой и даже прибавил шагу… Через несколько суток Иволгин будет уже на границе, в части. Начнется совсем иная жизнь — размеренная, четкая, не похожая на стожарскую. Через несколько суток… Сейчас же ему, видимо, очень хочется поговорить с Еленой, поговорить с глазу на глаз, наедине. А он, Колька, мешает… Разве человек, едущий на границу, не имеет права на минуту уединения с женщиной, которую любит?
Колька внезапно остановился, снял чемодан с плеча.
— Дальше я не пойду, — сказал он. И обращаясь к Елене, добавил: — Вас обожду здесь.