Выйдя из клуба, Колька столкнулся с Петром Лемехом. Тот был в грязной, замызганной майке, в штанах, перепачканных маслом.

— Люську не видел? — спросил он, тяжело дыша.

— Сейчас выйдет. Ты что, прямо с маяка?

— Ага… Только смену кончил. Бежал, чтобы не разминуться.

«Для важного разговора», — вспомнил Колька слова девушки. Он посмотрел на Петра, потом расстегнул рубаху, стащил с себя и протянул другу.

— Надень. А то вид у тебя…

Лемех заколебался, но, в конце концов, согласился:

— Ладно, давай. Вид у меня, действительно, керосиновый.

Домой возвращались гурьбой: Елена с Анной Сергеевной и учителем, шкипер со своей старухой, добрый десяток соседей-попутчиков. Говорили все о том же: о концерте. Благодарили Елену и Анну Сергеевну, расспрашивали молодую женщину о ленинградской жизни, об учебе, о знаменитых киноартистах, с которыми, по мнению рыбаков, Елена не могла не быть знакома.

Полураздетый Колька брел позади всех, не прислушиваясь к общему разговору. Он все еще находился под впечатлением голоса Елены. Удивленному Иволгину соврал, что нечаянно разорвал рубашку и отдал матери, чтобы захватила домой.

Толпа попутчиков постепенно редела. У каждого переулка кто-нибудь останавливался, желал спокойной ночи и, свернув за угол, исчезал в темноте. Колька все время держался в стороне. Когда подошли ко двору Городенко, он едва заставил себя приблизиться, чтобы попрощаться. Но Елена не обратила внимания на его вид: глаза ее смотрели куда-то в ночную степь, в далекие звезды, повисшие в черном небе. Она все еще, видимо, жила концертом, успехом, той радостью, которую доставила людям. И кто знает, какие мысли и желания роились в ней сейчас, какие замыслы возникали в сердце, о каких песнях мечтала она, вспоминая счастливые лица рыбаков. Это была уже не девчонка, замерзавшая в подворотне, а художник, творец, мечтатель, околдованный и плененный властью искусства. Может быть, впервые за многие месяцы Елена вновь обрела спою прежнюю силу, обрела во встрече с рыбаками, ибо сила ее была в таланте, а талант человека познается только среди людей.

— Спасибо, друзья, — горячо сказала она Иволгину и Кольке. — Спасибо за все!

Ей хотелось побыть одной — это видел и понимал Колька. Он и сам собирался уйти сейчас в степь, бродить там — и думать, думать, думать… О будущем, о Елене, обо всем на свете. Разве в нем не живет такая же сила, как и в Елене? Она даже пробуждается иногда в самые неожиданные для него минуты: в реве шторма, в туманные полночи, когда вздрагивают от сырости озябшие ветви акаций. Тогда его куда-то влечет, хочется бороться, что-нибудь делать — немедленно, тотчас же; в такие минуты он мог бы перевернуть планету, и лишь не знает, зачем и как. И он до крови кусает губы, клянет себя, завидует косякам журавлей, пробивающихся сквозь ветер и белую мглу ноябрьского мокрого снега: птицы знают, куда и к чему стремятся, — и потому не боятся ни высоты, ни полета.

Но уйти в степь ему не удалось. Едва они распрощались с Еленой и стариками Городенко, как Иволгин дотронулся до Колькиного локтя, предложил:

— Пройдемся… Надо сказать кое-что.

«О чем это он?» — насторожился Колька.

С моря наплывала разбойная, дремучая тишина. Боязно замирали улочки, притаивались за глухими заборами хаты, надвинув до бровей темные малахаи крыш. Даже звезды, оборвав на полуслове мерцание, желтели теперь неподвижно и пристально, словно прислушиваясь к каждому шороху моря.

Море спало. Укутанное ночью, оно забылось в черных провалах вод, уходящих в пучины. Его снов не могли потревожить ни ожоги звезд, изредка падавших с неба, ни острые лучи маяка: сны моря — всегда в глубинах. Они не доступны ни дневному свету, пи самым яростным бурям, ибо обитают в далях, где вечный мрак и покой. О них могли бы поведать лишь погибшие корабли, ушедшие в бездну; по корабли молчат, потому что сами превратились в зыбкие сны… Ночное море — таинственно и загадочно. Оцепеневший от его близости берег с нетерпением ожидал часа, когда на востоке проглянутся первые плесы рассвета и, разлившись по небу голубым половодьем, затопят скучные звезды, откроют дорогу солнцу, ветру, веселому гулу прибоя. Однако до утра еще было далеко — и сонные улочки торопливо глушили шаги капитана и Кольки.

— Завтра я уезжаю, — нарушил молчание Иволгин. — Получил телеграмму: срочно отзывают в часть.

— Как так? — даже остановился от изумления Колька. — Ведь отпуск же твой не кончился…