— Я, кум, пометил своей печатью многих из этих трусливых псов.
Когда беглецы, спасая жизнь, прыгали на корабль, они даже не заметили ударов кинжалом, которыми Лоулесс, стараясь пробраться к рубке, награждал встречных. Но тут они не то вспомнили про эти удары, не то просто расслышали слова, неосторожно произнесенные рулевым.
Охваченные паникой — войска приходят в себя не сразу; обычно люди, запятнавшие себя трусостью, как бы для того, чтобы забыть о своем позоре, бросаются в другую крайность и начинают бунтовать. Так случилось и теперь. Те самые храбрецы, которые побросали свое оружие и которых за ноги втащили на палубу «Доброй Надежды», теперь громко бранили своих предводителей и непременно хотели кого-нибудь наказать. Вся их злоба обрушилась на Лоулесса.
Чтобы не налететь на камни, старый бродяга направил нос «Доброй Надежды» в сторону открытого моря.
— Глядите! — заорал один из недовольных. — Он ведет нас в море!
— Верно! — крикнул другой. — Нас предали!
Все завопили хором, что их предали и, отчаянно ругаясь, потребовали, чтобы Лоулесс повернул судно и доставил их тотчас на берег. Лоулесс, стиснув зубы, продолжал вести «Добрую Надежду» по громадным волнам в открытое море. Побуждаемый чувством собственного достоинства и поддерживаемый еще не совсем выветрившимся хмелем, он отвечал презрительным молчанием на пустые их страхи и малодушные угрозы. Недовольные собрались возле мачты, петушились и для храбрости подзадоривали друг друга. Еще минута, и они были бы готовы, позабыв стыд и совесть, совершить любую гнусность. Дик начал было подниматься на палубу, чтобы навести порядок, но его опередил один из разбойников, кое-что смысливший в морском деле.
— Ребята, — начал он, — у вас деревянные головы. Чтобы вернуться в город, нам нужно сначала выйти в открытое море. И вот старый Лоулесс…
Договорить он не успел, — кто-то ударил его в зубы; это подействовало на толпу трусов, как искра, упавшая в стог сена: все набросились на несчастного, опрокинули его и принялись топтать его ногами и колоть кинжалами, покуда не прикончили. Тут уж Лоулесс не выдержал, — гнев его прорвался.
— Ведите корабль сами! — проревел он.
И, не заботясь о последствиях, оставил руль.
В это мгновение «Добрая Надежда» дрожала на гребне огромной волны. С ужасающей быстротой слетела она в провал между волнами. Новая волна поднялась, нависнув над ней, как громадная черная стена; вздрогнув от могучего удара, «Добрая Надежда» врезалась носом в эту гору соленой влаги. Зеленый вал окатил корабль с носа до кормы; люди на палубе по колена погрузились в воду; брызги взлетели выше мачт. Пройдя сквозь волну, «Добрая Надежда» вынырнула, жалобно скрипя и дрожа всем телом, словно раненый зверь.
Шестеро или семеро недовольных было смыто за борт; остальные, чуть только они вновь обрели дар речи, стали призывать на помощь всех святых и умолять Лоулесса снова взяться за руль.
Лоулесса не пришлось просить дважды. Увидев ужасные последствия своего справедливого гнева, он отрезвел окончательно. Он лучше всех понимал, что «Добрая Надежда» чуть было не погибла, и неуверенность, с которой она повиновалась рулю, убеждала его, что опасность еще не вполне миновала.
Волна сбила Дика и едва не утопила его. Он с трудом поднялся и, бредя по колена в воде, выбрался на корму к старому рулевому.
— Лоулесс, — сказал он, — ты один можешь спасти нас. Ты смелый, упорный человек и умеешь управлять кораблем. Я приставлю к тебе трех воинов, на которых можно положиться, и прикажу им охранять тебя.
— Незачем, сударь, незачем, — ответил рулевой, пристально вглядываясь в темноту. — С каждым мгновением мы все дальше уходим от этих песчаных отмелей, и с каждым мгновением море будет все сильнее обрушиваться на нас. Скоро все эти плаксы повалятся с ног, ибо, сударь, дурной человек никогда не бывает хорошим моряком; почему — не знаю, тут какая-то тайна, но это так. Только честные и смелые люди могут вынести такую качку.
— Это просто поговорка моряков, Лоулесс, и в ней не больше смысла, чем в свисте ветра, — сказал Дик и рассмеялся. — Но как наши дела? Верно ли мы идем? Доберемся ли мы до гавани?
— Мастер Шелтон, — ответил Лоулесс, — я был монахом и благодарю за это свою судьбу. Был воином, был вором, был моряком. Много сменил я одежд, и умереть мне хотелось бы в монашеской рясе, а не в просмоленной куртке моряка. А почему? По двум очень важным причинам: во-первых, я не хочу умереть внезапно, без покаяния, а во-вторых, мне отвратительна эта соленая лужа у меня-под ногами! — И Лоулесс топнул ногой. — Но если сегодня ночью я не умру смертью моряка, — продолжал он, — я поставлю высокую свечу пречистой деве.
— Неужели наше дело так плохо? — спросил Дик.