— То есть Москва — Петушки — Владимир — Гороховец, — припоминал карту Мэтхен. Дни и ночи работы с навигатором даром не пропали. — Триста тридцать четыре километра до Барьера… Учитывая, что от Смоленска триста тридцать километров мы шли десять дней, а тут идти труднее, да ещё придётся от них хорониться… Ну, пусть две недели, даже пусть три. Если ничего не случится, через две-три недели будем у Барьера. А дальше всё зависит от удачи, хотя есть у меня некоторые идеи. Главное — разжиться чем-то летающим, и пилотом-водителем впридачу.

— Разживётесь, — кивнул Пак. — И помогут вам в этом Крысятник с его людьми — я пошлю их с вами.

— Зачем?!

— Затем! Во-первых, они — опытные разведчики, воюют с самого начала, а Крысятник ещё До Всего Этого успел по свету походить. Во-вторых, через них я и за вами смогу приглядеть, помочь. А без моей помощи, как ни крути, будет не обойтись. Ну, и в-третьих, извини, но вы теперь знаете, где мы поселились и как живём, сколько нас, чем вооружены… И многое другое. Согласитесь, мне очень не хочется, чтобы вы попали в руки к ним и всё рассказали. Парни и сами не попадутся, и вас, если что, выручат.

— Спасибо, — искренне произнёс Мэтхен. Как ни крути, а опытные разведчики и хорошие бойцы в таком походе лишними не будут.

Снова воцарилось молчание. Только лениво плясали язычки пламени в углублении, только полз к потолку чёрный дым, да слышались на грани слуха какие-то голоса. Но теперь они не звучали погребальным звоном, в них Мэтхен слышал отблески надежды. У него снова была конкретная задача, а делать то, что решил, легче, чем прятаться и метаться по свету.

— Когда отправляемся? — спросил Мэтхен.

— Как поправишься окончательно. Недельку вам тут надо посидеть. Пока, сам понимаешь, все на ушах стоят — у целой группировки еду стырили, — и Пак радостно, по-мальчишески звонко рассмеялся.

Последние секунды жизни… Тело умерло и уже начало коченеть, стекленел, отказываясь видеть, и огромный, невероятный глаз. Но гипертрофированный нечеловеческий мозг ещё жил, мозг был главным в его хилом теле, и даже теперь, когда жить оставалось совсем чуть-чуть, мозг продолжал мыслить.

Как больно… Всё уплывает, трудно держаться на кромке небытия — будто цепляешься ободранными до мяса пальцами за обледенелый карниз над пропастью, и измученные пальцы не выдерживают, сползают — понемногу, незаметно, но неостановимо. И не перехватиться поудобнее, не влезть наверх: попытка приведёт лишь к немедленному падению.

Отшельник плакал — и не замечал слёз. Он умирает, и некому его заменить. Все, кто могли… Сначала убит ублюдками Грюня, тот Грюня, что мог вдохнуть в вырождающийся, катящийся в пропасть мир новую жизнь. Потом — не стало и Бига. То было даже не убийство, а нечто худшее. В последний момент их поля соприкоснулись — и по Отшельнику огненным катком проехались боль, ужас, горе, бессильная ненависть, тоска и одиночество того, кого он знал, как Бига. Ему было плохо, так плохо, что даже смерть казалась избавлением.

Отшельник нашёл то, что осталось от Чудовища — раздавленное броневиком, а потом изрезанное, искромсанное в клочья какими-то ублюдками тело, выброшенное, как грязь, как мусор. Бедный Биг, его тело и в смерти не нашло успокоения. Но если бы этим всё и кончилось! Там, на свалке, Отшельник не нашёл половины туловища с растущим из него щупальцем и главного мозга. Куда они исчезли? Их тоже искромсают и просветят, чтобы изучить досконально, как будто мерзавцам для чего-то это нужно? Вот почему бы им не остановиться, не похоронить даже, а просто оставить мёртвое тело в покое? Почему они и над мёртвыми глумятся? Он же не себя спасал, а их детей, которых иначе бы перебили эти идиоты!

Отшельник стиснул хилые кулачки. Правду говорят, правду, что во многих знаниях много печали. Когда знаешь, к чему всё идёт, и не можешь остановить, даже отсрочить катастрофу, жизнь уже становится пыткой. А когда видишь самодовольные рожи убийц и знаешь, что им никто не отплатит той же монетой…

Теперь Отшельник знал, что его не заменят. Без его воли, полей и способности влиять на людей и не-людей, видеть всё и понимать, если не всё, то многое, Подкуполье долго не протянет… Он надеялся, что всё как-нибудь образуется, не могут же разумные, цивилизованные люди просто взять и всех убить. Он ошибся, старый дурак. Ошибся во всём. И насчёт милого Чудовища тоже.

Честное слово, лучше б его просто убили. Но придумать такое… Да ещё издеваются. Благодаря Бигу он увидел этого подлинного выродка и мутанта — холёного, лощённого ублюдка, распинавшегося перед оставшейся без тела головой про то, как они победили предков подкуполян. И как Биг в последний раз показал, на что способен. Когда хохочущие ублюдки поставили перед ним зеркало, случайно узнав, что для Чудовища ужаснее всего…

Биг всё-таки выполнил давнюю клятву. Разбил последнее зеркало, и последним осколком… И ещё успел в последние доли секунды, когда смертоносная острая кромка уже проникала в мозг, увидеть, как сереет лицо человека. Вряд ли советник по делам Подкуполья мог лишиться должности из-за того, что какое-то Чудовище лишило себя жизни. Наверное, в его уходе Сол Модроу увидел что-то своё. Что-то такое, что пробило броню брезгливого равнодушия холодной сталью страха. Отшельник бы не отказался увидеть, что…

Он чувствовал смертное отчаяние, ужасные боль и одиночество старого друга. Он мог бы разорвать контакт, отстраниться, оставляя в последние секунды Бига наедине с собой. Но это было бы вероломством, подлостью, предательством. Да и зачем жить дальше? Чтобы наблюдать торжество этих уродов, и бессильно смотреть, как добивают последних из его народа? Нет Грюни. Нет и Бига. Никто не придёт ему на смену. Некому помочь погибающим подкуполянам в безнадёжном бою, а он оказался никуда не годной развалиной. Всё напрасно. Так зачем тянуть с неизбежным?!

Коченеющие руки Отшельника последний раз шевельнулись — чтобы выдернуть спасительные иглы из вен. Теперь драгоценная жидкость, ещё державшая его по эту сторону бытия, бессильно падала на пол, смешиваясь с катящимися из огромного глаза слезами — так, он видел, они катились в последние минуты жизни из глаза несчастного Грюни. Видно, судьба. Тело тут же скрутило судорогой — и отпустило, хиленькие конечности бессильно распластались на камне.

Сознание уже уплывало, когда в нём всплыло одно имя. Хитрец Пак! Пусть мертвы Грюня и Биг, пусть гибнет весь их мир, но Пак ещё жив. Он сражается. А Отшельник, единственный, кто может помочь, как последний трус, убегает в смерть! Бросая Пака — одного! И не только Пака — есть ещё Мэтхен, есть Ярцефф, есть Петрович! Они все — не сдаются, как и многие другие. И не сдадутся. Они будут сражаться, как их далёкие предки — за свою землю, свой народ, своих близких. Беспощадно. До конца. Даже не имея ни малейшего шанса на победу. А если им хоть немного, хоть чуть-чуть помочь…

Нет, так он не успеет ничего. Из-за секундной слабости пути назад нет, и времени тоже не осталось. Можно сделать только одно. Страшное, может, ещё пострашнее того, что обрушилось на Бига: то будет жуткая смерть вдали от себя самого, полное небытие, по сравнению с которым обычная смерть — лишь мелкая неприятность. Ещё недавно он боялся такого исхода, как ничего больше, и только по крайней необходимости, чтобы разыскать Бига, решился на переселение в труп инвалида. Ему посчастливилось вернуться — и больше, казалось, он не пойдёт на такое никогда. Но сейчас эту непомерную цену придётся заплатить.