– Знаешь, я на исповеди не была лет шесть. Да, верно – в тринадцатом году я своего Митю встретила. Думала, что уже и не исповедуюсь никогда, а ты взял и явился из ниоткуда. Тебе ведь можно исповедаться?

– Нет. Но мне можно просто рассказать.

Юлия Алексеевна горько усмехнулась:

– А рассказывать-то и нечего. Всё как у всех – жизнь во грехе или, как говорила моя кухарка, «баба-дура, баба-дура, баба-дура грешная, только толстая фигура и судьба потешная». Вот и у меня так – на потеху живу!

Тут её опять прервала марафетчица Катюха:

– Юлька-сука, ну сил нет! Дай нюхнуть!

– Да подавись ты! – хозяйка бросила ей в лицо какой-то медальон, и девица, схватив его, убежала.

– Ты прости меня, соколик. Я как будто забываю иногда, с кем говорю. А ты сам виноват! – в голосе её появились весёлые, но немного истерические ноты. – От тебя же должна какая-то благодать исходить, а ты сидишь бука букой! Как гимназист в первый раз… Ой, ну прости дуру!

Женщина пошарила на прикроватном столике и, найдя там ещё один медальон, собралась было его открыть. Ангел, вспорхнув с подоконника, выхватил его и положил в карман. Он ещё с войны знал, что если марафетчика вовремя не остановить, то разговор превратится в бесконечную чехарду горького плача и буйного веселья. Юлию Алексеевну потеря не расстроила. Она даже будто и не заметила ничего, мечтательно вглядываясь в портрет улыбчивого офицера.

– Если бы не война эта проклятая, мы бы с Митей сейчас в Крыму жили – у него там дом, родители. Он всё обо мне знал и не осуждал – вот как ты. Это прошлое, говорил мне. Это всё было когда-то давно и не с тобой. А теперь ты моя и скоро будешь совсем моя! Война закончится, я приеду и увезу тебя в Крым. Будем там жить, сад заведём и огород с клубникой – ты любишь клубнику? Да, отвечала я, очень! Да ты, наверное, настоящую-то клубнику и не пробовала… Где ей тут взяться! А вот в Крыму…

– Знаешь, он ведь перед тем как на фронт уйти, денег мне оставил. Обещаний с меня никаких не брал, но я сама себе тогда пообещала – я дождусь его. Именем его жила, молилась на него… Письма целовала, конверты… А потом, потом, когда писем не стало, я уже не на него, а за него молилась. Месяц, два… Полгода… Просила: Боженька, пусть Митя там встретил другую, пусть разлюбил меня, дуру! Но пусть только живой…

Женщина беззвучно заплакала. В комнату вошла Катюха, уже, видимо, утолившая свой голод. Она села на кровать и обняла Юлию Алексеевну, глядя немигающими глазами куда-то в стену.

– Это Катька. Она меня нашла, когда я уже от голода умирала. Ты не думай о ней плохо, пожалуйста. Она добрая… – хозяйка погладила Катьку по нечёсаным волосам, – она мне жизнь спасла. От меня в этом деле уже какой прок – старая стала… А Катя, она за нас двоих работает. Я её люблю очень.