Боже! До прихожей мы с Жорой никогда не добирались – спорили, огрызались, открыто оскорбляли друг друга, не скрывая ненависти… Но стоять посреди лестничной клетки с растерянным видом мне еще не доводилось.

– Эй! – пинаю дверь, привалившись спиной к гладкому дереву, краска с которого давно облупилась. – Из-за майки?! – бросаю вопрос в воздух и вперяюсь взором в грязный потолок подъезда, продолжая сыпать ударами.

– Да, бросьте! Мама! – хнычу, не обращая внимания на присутствие соседки, прибежавшей на шум. – Я посижу, слышишь! Хоть каждый день с ними нянчиться буду! У меня ведь учеба…

Сессия не за горами, какая работа?

– У меня, кроме вас никого нет! – теперь всхлипываю, убедившись, что ключи мои остались на злополучном трюмо, рядом с яблочным огрызком и косметичкой. – Куда я пойду?

Сердце пропускает удар, когда родное лицо выглядывает в узкую щелку приоткрытой двери, и внутри уже зарождается крохотная надежда. Я подаюсь вперед и смахиваю соленую горошину со щеки, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу: почему мама не снимает цепочку с замка?

– Держи, – торопливо пихает мне в ладонь тысячную купюру и опасливо озирается назад. В сторону зала, откуда доносится ворчанье Голубева. – Успокоится, позвоню. Юлька, ну ведь просила же…

Качает головой, словно я заслужила оказаться на улице, и вновь отгораживается от меня дверью. Я за бортом.

***

Я промокла. Продрогла до самых костей, но так и не решаюсь сдвинуться с места. Начало девятого, а на улице не души…

– Ну чего ты сидишь?! – высунувшись в форточку, Ярик грозит мне кулаком, даже не пытаясь скрывать улыбку.

Ликует, наверняка предвкушая переезд в мою комнату: станет прятать соленые крекеры под подушку, изрисует обои, словно ему не одиннадцать, а от силы три, и непременно покажет своим недалеким дружкам, какое белье я прячу под облегающей одеждой…

– Тебе-то что? – даже встаю, подходя ближе, и жалею, что не смогу дотянуться до окна, чтобы свернуть шею этому бессердечному болвану. Мир стал бы чище без Рыжего – ничего хорошего из него не выйдет.

– А мне без разницы. Это мама попросила тебя прогнать. Говорит, нечего соседям глаза мозолить!

Отлично! Ей стыдно не передо мной, она боится осуждения старых перечниц! От злости даже зубы сводит, ведь стоит брату закончить свою речь, женщина, чьи руки когда-то качали мою колыбель, отводит в сторону тюль и машет ладонью, недвусмысленно намекая, что мне не мешало бы отсюда убраться. Нет в ней ничего святого. Не человек, а чертова машина по производству никому не нужных детей.

– Вот как? Так передай ЭТОЙ, – тычу пальцем в хозяйку квартиры, намеренно повышая голос, – что никуда я уходить не собираюсь! Это и мой дом тоже! И буду кричать на всю улицу, что родная мать меня на порог не пускает!

К Ленке сегодня нельзя. Ее родители уже косо на меня смотрят, ведь моя ночевка растянулась на целую неделю. Неделю! Моему отчиму не хватило семи дней, чтобы перестать мнить себя королем положения?

– А если что-то не нравится, вызывайте полицию! Пусть они разбираются, почему я не могу вернуться в свою комнату! – складываю руки на груди и уверенно разворачиваюсь на пятках, собираясь усесться на горемычную лавку. Пусть потеряют сон, лежа в своих теплых постелях, осознавая, на какие страдания обрекли ни в чем не повинного человека!

– Дура! – впрочем, Ярик вряд ли станет переживать. Попадает своим яблочным огрызком прямиком мне в макушку и ржет во весь голос, когда я возмущенно вперяюсь взглядом в его довольное лицо.

Нет в них никакого сочувствия.