В то же время школа дала мне основные понятия о том, что значит быть смелым мальчиком, а потом и мужчиной, в глазах одноклассников. Когда дворовые уроки шли вразрез с тем, что я усваивал дома, я чувствовал себя дезориентированным, разрываемым противоречиями, и это отдаляло меня от мальчиков, с которыми я дико хотел дружить. Именно поэтому те особенности отцовской любви, которые изначально давали мне чувство безопасности, заставляли меня впоследствии, пока я рос, частенько обижаться на него.

Конфликт между домом и школой достиг болезненного пика, когда мне было около десяти лет и мы переехали из прогрессивной прибрежной Санта-Моники в маленький консервативный городок в Орегоне. В тех местах мужчины зарабатывали на жизнь физическим трудом, жевали табак, а треть учеников в моем классе младшей школы оказались родственниками (не совсем шутка). Их отцы работали лесорубами, дальнобойщиками, плотниками — типичные синие воротнички. Сыновья не отставали и были готовы следовать по стопам своих отцов.

Мой папа был (и остается по сей день) предпринимателем до мозга костей. Он бизнесмен и креативный гений, использующий свое сердце не меньше, чем мозг. Я глубоко уважаю в нем эти качества и стараюсь воспитывать их в себе взрослом, но не этому я желал научиться у отца в детстве. Я хотел иметь папу, похожего на остальных пап в нашем маленьком городе, — живущего по распорядку, знающего, во сколько он встанет утром на работу и что будет там делать, способного срубить дерево топором или разжечь костер при помощи палочек и камня. Я толком не понимаю, почему мечтал об этом, ведь мне нравилось, чем отец зарабатывал (и зарабатывает) на жизнь. Реши я разобраться со своими реальными чувствами, лежавшими в основе этой идеи, скорее всего, я нашел бы связь с тем, что другие отцы в большей степени выглядели и действовали как крутые мужики из фильмов: грубые, плохо выбритые, с неухоженными ногтями, грязными руками и большими бицепсами — люди, для которых вечерний отдых состоял из упаковки пива на шесть банок, пиццы, тишины и покоя (не спрашивай его ни о чем, потому что идет игра). В этом нет ничего плохого, однако не все мужчины подходят под такое описание, и мой папа точно не подходил. Видите ли, отец не учил меня тому, чему другие отцы учили своих детей. Он не мог разжечь костер без зажигалки, у него не было оружия. Мы не ходили по выходным на рыбалку или охоту. Позже отец рассказывал мне, что он охотился всего однажды (со своим дядей): ему пришлось пристрелить белку, это, по его словам, оказалось «худшей хренью в его жизни», и он не пожелал бы никому пережить такую боль. Так что неудивительно, что я не умел не только охотиться, но и врезать кому-нибудь, и даже не знал, как поступить, если кто-то врежет мне.

Впервые я доверился своему папе и попросил его о помощи в тринадцать лет, когда дети в школе издевались надо мной. Они доставали меня, толкали, стараясь спровоцировать на первый удар. Бывало, меня пихали, когда кто-то другой подставлял подножку сзади, чтобы я опрокинулся. В меня кидали всякие предметы и предупреждали, что нападут завтра и «надерут задницу». В результате я ходил по школе опустив голову, стараясь оставаться незаметным, чтобы меня публично не унизили или не избили. Это было ужасно. Подобное случалось не впервые, но на сей раз я действительно боялся. Я постоянно думал об этом и не хотел ходить в школу, я чувствовал себя совершенно одиноким, так как никто даже не пытался заступиться за меня. В общем, однажды вечером я попросил отца помочь мне и научить защищаться. Папа часто рассказывал о своем папе (моем дедушке), который был чемпионом колледжа по боксу и еще в детстве обучил моего отца приемам, и мне показалось разумным, что такие навыки следует передавать из поколения в поколение. Правда, урок продлился около двух минут и закончился тем, что я случайно нанес неплохой правый хук в челюсть отцу, когда он подошел, чтобы поправить мою стойку. И хотя отец принял это «как мужчина», я понял, что сделал ему больно, а это, в свою очередь, причинило боль мне. Обучение завершилось так же быстро, как началось. Я почувствовал себя отвратительно, и в этом мне виделась явная ирония. Мы, два чувствительных парня, изо всех сил пытались быть жесткими, не показывая при этом друг другу, насколько чувствительны на самом деле. Чего мой отец не знал тогда, так это того, как сильно я был сбит с толку. С одной стороны, я никогда никого раньше не бил, и соприкосновение моего кулака с его челюстью пробудило во мне какой-то первобытный инстинкт, позволивший мне ощутить себя сильным. С другой стороны, мое сердце разрывалось от того, что я случайно сделал больно своему отцу и увидел, как он прикрывается, изображая крепкого мужика. Я все еще хотел научиться драться, но теперь знал: отец не тот, кто способен помочь мне с этим. Думаю, тогда я впервые осознал, насколько это трудно — быть мальчиком, который пытается понять, как стать мужчиной. При этом я отношу себя к счастливчикам; у меня есть живой, присутствующий в моей жизни отец, готовый получить по лицу ради того, чтобы помочь сыну. И хотя я был сбит с толку, разочарован и зол на то, что мой собственный отец оказался недостаточно мужественным и не научил меня надирать задницы другим детям, оглядываясь назад, я понимаю: это — одно из самых теплых воспоминаний моего детства. Даже когда я просто записываю это, обиженный мальчик внутри меня исцеляется; анализируя эти воспоминания, я прихожу к убеждению, что мой папа — прекрасный и добрый человек. Но тогда это не пригодилось мне на школьном дворе, быстро превратившемся в учебное пространство (полное тревоги), где я усвоил все необходимое, чтобы быть принятым другими мальчиками, — все, позволяющее оценить меня как достаточно стоящего, достаточно крутого, достаточно сильного, достаточно смелого, полноценного мужчину. Все это начинается с одного простого правила: не показывай эмоций.

Со стороны может показаться, что я, городской мальчик, не много общего имел с деревенскими парнями из Орегона, но одна важная вещь объединяла всех нас: никто не хотел прослыть «бабой», и избежать этого можно было, следуя правилу номер один. Мы выросли в разных, во многом диаметрально противоположных местах, но я понял: неважно, относились ли я или другие мальчики к «белым воротничкам» или к «синим», принадлежали ли к низшему, среднему или высшему классам, это знание настигло каждого из нас. И, если честно, хоть на пляжах Санта-Моники, хоть на лесопилках Орегона требование скрывать эмоции — смертный приговор для такого чувствительного ребенка, каким был я. Я легко мог заплакать (в уединении), меня радовали и удивляли простейшие вещи, например когда гусеница заворачивалась в кокон в классной комнате, и этот кокон потом висел в углу, словно Бэтмен (я до сих пор поражаюсь каждый раз, когда вижу, как гусеница проделывает это). Мне нравилось смеяться над тупыми шутками и самому сомнительно шутить, однако меня самого задеть было легко. Никакое из этих качеств не помогало мне наладить отношения с другими мальчиками, и я быстро стал изгоем из-за своей «мягкости». Даже в юности, задолго до того, как я научился говорить об этом, отвержение собственным гендером я воспринимал как смерть. В некотором смысле это она и была. Возможно, первая (из многих) смерть моего эго.

В то же время, как это часто бывает, девочки в классе охотно приняли меня. Это повторялось всю мою жизнь. Сначала я радовался тому, что меня принимают, но радость длилась недолго, так как принятие со стороны девочек лишь подпитывало отвержение меня мальчиками, — это, я думаю, укоренено во внутренней гомофобии нашего общества. Если вы хотите, чтобы вас считали «бабой», называли «педиком» или «гомиком», вам не нужно состоять в романтических или сексуальных отношениях с другими парнями, вам достаточно (и это забавно) иметь чувства и друзей женского пола.

Приведу примеры неписаных правил и уроков, которые я помню из детства, выраженных в простых запретах.