Микрочип-переводчик у меня в черепе легко справляется с идиоматикой сленга Токийской бухты, но молитва странников-пилигримов, по древности сравнимая с длиной бесконечного паломничества, не приемлет простого перевода: «дань Кобо Дайцы, источнику духовных устремлений, проводнику и наперснику нашего гостя». Насколько изящнее и проще это звучит по-японски: «наму Дайцы хеньо конго» — слова просто оживают на моих губах, когда я опускаюсь на колени перед образом в Зале Дайцы для подготовительной церемонии. Мантры, истертые бесконечным повторением, проскальзывают меж сутью грешного тела и духом, умиротворяя мучительное самосознание слишком высокого, слишком нездешнего европейца. С рыжими волосами. У чужого алтаря.

Первое, что изменяет молитва, — это молящийся. Так говорит Масахико — товарищ, проводник, напарник в тысячемильном паломничестве. И последнее — тоже. На это я и надеюсь. Об этом молюсь.

В Первом храме больше нет жрецов. Огромное неосинтоистское святилище вклинилось в комплекс древнего буддийского храма, как кукушонок в гнездо воробья. Здешний священник ухаживает за лужайками и зданиями из чувства исторического и архитектурного благоговения, но, опасаясь оскорбить духов, он не возлагает на себя ответственность за религиозные процедуры. Наши альбомы — паспорта пилигримов, где появятся яркие пятна киновари — официальные печати каждого из восьмидесяти восьми святых мест, проштампованы роботом: брось в прорезь монетку — получишь печать. Бедную тварь давно пора покрасить. Зловещего вида зооморф, слизнеобразный, блестящий, желтый, с волочащимися синими щупальцами, паразитирующий на блоке мышц, оставляет спиральный след серебристой слизи. Ярко-красная печать на пронзительной белизне бумаги выглядит такой земной, очевидной, почти грубой, вид ее внушает уверенность: все, решение принято! Назад пути нет. Наше предназначение ждет. Весь мир знает пословицу, что самое длинное путешествие начинается с первого шага. Но мало кто знает, что этот первый шаг приходится совершать здесь, в Первом храме. Здесь же надлежит сделать и последний, после тысячи миль дороги и восьмидесяти восьми святых мест. Подобно детской развивающей игре, паломничество по Сикоку являет собою замкнутый круг, без начала и без конца. Цель — это ложная ценность, только проделанный Путь имеет смысл.

Мы помедлили у ворот храма, где оставили свои велосипеды, чтобы поклониться синтоистскому святилищу. Тут толчея. Молитвы и просьбы обо всем: об излечении, о помощи, о мелких киберчудесах, о прощении грехов, об отведении несчастий. Нельзя оскорблять фантомы предков. Связанные через матрицу страховой компании с международной информационной сетью, они могут наворотить на твоем пути горы препятствий. Религии, как и паломничества, развиваются по кругу. Сейчас, спустя двенадцать веков после Кобо Дайцы, святого, по чьим стопам мы в буквальном смысле идем, после поражения и поглощения примитивного синто-буддизма девятого века, картина все та же. Возрожденный техно-синто эпохи моделирования личности и клапанов для душ столкнул буддизм в, казалось бы, окончательный упадок. Что могут противопоставить хилые радости нирваны современным технологиям записи и хранения памяти, опыта, эмоций, когда есть надежна со временем полностью и абсолютно достоверно восстановить личность?

Молящиеся рассматривают нас, пока мы приближаемся к стойке с множеством миниатюрных телеэкранов, и на каждом — лик одного из дорогих усопших, вызванных из информационного лимба — ада забвения для смертных. К полкам с телевизорами прикреплены фотографии, сувениры, амулеты, игрушки — мелочи и побрякушки живых. Гостеприимный, обволакивающий дух Зала Дайцы поколеблен; с удвоенной силой возвращается мой страх оказаться чужим среди чужаков. Масахико успокаивает меня. Это наши белые мантии и камышовые шляпы — знаки паломников, пилигримов, хенро — привлекают внимание. В наши дни они стали редкостью. В былые времена тысячи людей совершали паломничество каждый год, а теперь если к храму прибывает транспорт с пятьюдесятью старцами, то это расценивается как знак духовного возрождения масс. Когда-то прах умерших отправляли по Внутреннему морю в префектуру Вакайяма, в Маунт Койя — самое святое место Сингона, чтобы наверняка обеспечить покойным место в чистой стране богини Аматэрасу на западе. Теперь люди, застрахованные крупными корпорациями, раз в год приходят на престольный праздник к местному алтарю, их память, эмоции и опыт, накопленные в течение года, выгружаются из духовного клапана в биоядро.

Я трижды хлопаю в ладоши, не снимая перчаток, и провожу кредитной картой с суммой в иенах сквозь одного из считывателей, которые свисают на стропах с нижних ветвей кедров. В начале, когда все, что угодно, может показаться предзнаменованием, требуется вся благоприятная карма, какая у вас только есть. Мае говорит, что население Японии постоянно уменьшается с тех пор, как ввели в практику технологию духовных клапанов. Интересно, может быть, страховые компании каким-то образом случайно создали нехватку духов и их просто недостает для реинкарнации?

Пока мы идем к выходу из святилища, сквозь толпу проталкивается какая-то женщина и сует нам в руки мелкие монетки. Настаивает, чтобы мы непременно взяли. Я не хочу, но Масахико советует принять. Это саттаи — подаяние пилигримам, традиция делать хенро скромные дары стара, как само паломничество. Несколько монет, фрукты по сезону, чашку риса, другую еду. Иногда могут просто помассировать спину. Если отказываешься — это гордыня. Смирение духа — вот Путь пилигрима. Многие из древних, и не таких уж древних, хенро просили милостыню на всем тысячемильном пути. В соответствии с этикетом мы дали старушке полоски с напечатанными именами. Имя Маса вызвало настоящий ажиотаж. На полоске интельпластика оказалось имя Дандзуро Девятнадцатого — знаменитого актера кабуки, alter ego которого в классическом театре — образ самого знаменитого японского борца со злом. Мое более скромное подношение принимается с неменьшей благодарностью. Старуха рассказывает нам, что потолок в комнате ее мужа оклеен полосками с именами хенро. Их собирали несколько десятилетий. Она приписывает свою необыкновенную жизненную силу исключительно их духовному воздействию.

За воротами храма мы отпираем свои велосипеды. Я проверяю сумки. Меня не убеждает заявление Маса, что никто не посмеет воровать под неусыпным взором божественных стражей, изображенных по обе стороны ворот. Демонический ящик лежит там, где я его оставил, нетронутый и в полной сохранности. Он цел. Ну, разумеется, как же иначе... Однако почему свидетель жениха на свадьбе каждые двадцать минут хватается за карман, проверяя, на месте ли кольца?

Городок вокруг монастыря Рёзен-дзы охвачен повседневной суетой. Узенькие улочки увешаны неоновыми вывесками и рваными пластиковыми транспарантами с рекламой европейской бытовой электроники, запружены грузовиками и пикапами. Часть работает на углеводороде, а часть на мускульной силе. Нарядные рыночные лотки и киоски уличных торговцев забиты длинными, яркими овощами. Выращенные на нечистотах и искусственном освещении, они невероятно огромны и красивы и напоминают, что, несмотря на недостроенные бараки для беженцев из гибнущих внутренних конклавов, это все-таки аграрная страна. Мы прокладываем извилистый курс между шныряющими вокруг мопедами на биотяге, их седоки бросают на нас мрачные взгляды из-под шлемов и масок, защищающих от смога. Массивные, медлительные машины — помеси тракторов и трейлеров ползут вдоль дороги, угрожая смести придорожные киоски и притулившиеся к ним палатки уличных торговцев. Даже в этой среде мы вызываем любопытство, головы то и дело оборачиваются в сторону наших флуоресцентных одеяний: белых паломнических ряс длиной до бедер и шляп в форме перевернутых чаш, какие носят хенро; их мы натянули прямо на защитные шлемы. Камышовые шляпы разделены на чет-верти и расписаны словами очень древнего и очень-очень буддийского стихотворения. Городской протяжный говор моего чипа не справляется со стилем японской классики, и Масахико переводит: