Почти всех изобретателей постигает та же участь, — изобретателя пароходов, газового освещения, железных дорог и т. п. При начале строительства железных дорог некоторые инженеры утверждали, что паровики не смогут двигаться, и что колеса их будут вращаться, не сходя с места. В палате депутатов в 1838 году Араго охлаждал рвение сторонников нового изобретения, говорил о косности материи, об упорстве металлов, о сопротивлении воздуха. "Скорость будет велика, очень велика, но не настолько, как надеются. Это не пустые слова. Толкуют о развитии транзита. В 1836 году общий доход с транзита во Франции равнялся 2803000 франков. Если бы весь транзит производился при помощи рельсов и локомотивов, то эта сумма в 2803000 франков сократилась бы до 1502000 франков. Это составило бы в год на 1751000 франков меньше прежнего дохода. Страна потеряла бы две трети общей стоимости транспорта при посредстве ломовых. Остерегайтесь воображения, — это сумасшедший, забравшийся в ваш дом! Два параллельных железных прута не дадут новой физиономии Гасконским ландам"! И вся речь была в том же тоне. Как мы видим, когда дело касается новых идей, то самые просвещенные умы могут впасть в заблуждение.
А вот отзыв Тьера: "Допускаю, — говорил он, — что железные дороги представят некоторые выгоды для перевозки пассажиров, если только движение ограничится несколькими короткими линиями, сходящимися к большим городам, как, например, Париж. Длинных протяжений вовсе не нужно". Прудон говорил: "Пошло и смешно воображать, будто железные дороги могут содействовать циркуляции идей".
В Баварии Королевская медицинская коллегия на соответствующий запрос отозвалась, что железные дороги, если они осуществлятся, принесут величайший вред народному здоровью, потому что такое быстрое движение вызовет у пассажиров сотрясение мозга и головокружение; поэтому рекомендуется огородить путь по обе стороны досками такой же вышины, как вагоны.
Когда появился проект установки подводного кабеля между Европой и Америкой в 1853 году, один из выдающихся авторитетов по физике, Бабине, член Института, писал в "Revue des deux Mondes": "Я не могу серьезно отнестись к этой затее; одной теории течений достаточно, чтобы доказать полную невозможность установить подобное сообщение, если даже не принимать в расчет токов, которые устанавливаются сами по себе в длинном электрическом проводе и которые очень чувствительны в коротком сообщении между Довером и Калэ. Единственное средство соединить Старый Свет с Новым — это установить сообщение через Берингов пролив, или же через острова Фероэ, Исландию, Гренландию и Лабрадор (!)".
В Англии Королевское общество отказалось в 1841 году напечатать крайне важный доклад знаменитого Джуля, изобретшего вместе с Май-ером термодинамику; а Томас-Ионг, открывший вместе с Френелем световые волны, был поднят на смех лордом Брумом.
В Германии тот же Майер, увидев, с каким насмешливым скептицизмом официальные ученые встретили его бессмертное открытие, усомнился в самом себе и выбросился из окна (к счастью, оставшись при этом в живых). Немного позже академики встретили его с распростертыми объятиями. Знаменитого электрика Ома соотечественники-немцы принимали за сумасшедшего.
А как не помнить нам, астрономам, как было встречено изобретение телескопа!
Подобных примеров можно насчитать до бесконечности… Прибавлю слова одного известного писателя, занимавшегося историей этих явлений: "Такие скептики, такие тормозы встречаются всюду, во всех отраслях общественной деятельности, в науке, в искусстве, в промышленности, в политике, в администрации и т. д., они приносят даже некоторую пользу в своем роде: это просто вехи, которыми намечается путь прогресса".
Огюст Конт и Литтре, по-видимому, определили окончательный путь для науки, ее "позитивистское" направление. "Будем допускать только то, что мы видим, к чему прикасаемся, что слышим, — словом, что действует непосредственно на чувства: нечего стараться познавать непознаваемое", — уже полстолетия этот принцип составляет руководящее правило для науки.
Но вот в чем дело. Анализируя впечатления наших чувств, мы убеждаемся, что они нас очень часто обманывают. Мы видим, что солнце, луна и звезды вращаются вокруг нас, — это неверно. Нам кажется, что солнце поднимается над горизонтом, — в сущности, оно под ним. Мы слышим гармоничные звуки, — на деле же воздух переносит лишь волны, беззвучные сами по себе. Мы любуемся эффектом света и красок, оживляющих в наших глазах роскошное зрелище природы, — на деле нет ни света, ни красок, а есть только бесцветные колебания эфира, которые, поражая наш оптический нерв, дают нам ощущение света. Мы обжигаем себе ногу на огне, — только в мозгу нашем отражается ощущение боли. Мы говорим о холоде и жаре, — во вселенной нет ни холода, ни жары, а только одно движение. Итак, наши чувства обманывают нас насчет действительности. Ощущение и действительность — две вещи разные.
Но это еще не все. Наши жалкие пять чувств вдобавок еще и недостаточны для познания окружающего. Они позволяют нам ощущать лишь самое незначительное число движений, составляющих жизнь вселенной. Чтобы дать об этом понятие, повторяю то, что я уже писал в своей книге "Lumen". Между последним акустическим ощущением, воспринятым нашим ухом благодаря 36850 колебаниям в секунду, и первым оптическим впечатлением, воспринятым нашим глазом посредством 400 000 000 000 000 колебаний в продолжение той же единицы времени, мы ничего не можем ощущать. Это — огромный промежуток, в котором наши чувства бездействуют. Будь у нас другие струны на нашей лире — десять, сто, тысяча, — то гармония природы передавалась бы нам более полно, приводя эти струны в колебание. Следовательно, с одной стороны, наши чувства обманывают нас, а с другой — их свидетельства недостаточны. Значит, ими нечего особенно гордиться и выставлять в качестве отправного принципа какую-то мнимую "позитивную философию".
Конечно, нам поневоле приходится пользоваться тем, что мы имеем. У нас всего один светоч, да и тот неважный; но потушить его значило бы остаться совсем в потемках. Напротив, — надо установить в принципе, что разум, или, если угодно, суждение всегда и во всем должны быть нашими руководителями. Вне этого ничего нет. Но не будем замыкать науку в тесный круг. Возвращаюсь опять к Огюсту Конту, потому что он — основатель новейшей школы и является одним из выдающихся умов нашего века. И тем не менее он ограничивает сферу астрономии тем, что было известно в его время. Но это просто нелепо. "Мы еще постигаем, — говорил он, — возможность изучить форму светил, их расстояние от Земли, — их движения, но нам никогда не удастся изучить какими-либо средствами их химический состав". Знаменитый философ умер в 1857 году. А пять лет спустя спектральный анализ как раз познал химический состав светил и распределил звезды по классам, соответственно их химическому составу. Ведь точно так же астрономы XVII столетия упорно утверждали, что может существовать только семь планет. Но что было неизвестно еще вчера, становится истиной завтра.
По справедливости, однако, не надо забывать, что все эти обструкции, тормозы и сопротивления отчасти извинительны. Ведь вначале никогда не бываешь уверен в реальности и ценности вещей новых. Первые пароходы ходили плохо и были хуже парусных судов. Первые газовые рожки светили прескверно и вдобавок воняли. Первые проявления электричества были как-то несуразны. Железные дороги сбивали с толку. Зачастую новые явления, малоизвестные, необъяснимые, кажутся сбивчивыми, смутными, трудно поддающимися анализу. Какие затруднения должен был вынести животный магнетизм, прежде чем достиг положения научной истины! Как возмутительно эксплуатировали его шарлатаны, потешаясь над легковерием публики! В магнетических явлениях, как и в спиритических, практиковалось множество обманов, надувательств, гнусного фокусничества, не говоря уже о глупцах, плутующих с целью "позабавиться". Вот почему можно отчасти извинить осторожность людей науки.
Недавнее открытие рентгеновских лучей, открытие такое невероятное и странное по его существу, должно было бы просветить нас насчет крайней ограниченности поля наших обычных наблюдений. Видеть сквозь непрозрачные предметы! Проникнуть глазом внутрь запертого сундука! Различать кости руки, ноги, туловища сквозь плотные ткани тела и одежду! Подобное открытие, бесспорно, идет вразрез с известными до сих пор истинами. Этот пример, несомненно, является одним из самых ярких и красноречивых доводов в пользу той аксиомы, что наука не должна утверждать, будто действительность останавливается на границе наших знаний и наших наблюдений.
А телефон, передающий речь не путем звуковых волн, а путем электрического движения! Если бы мы могли переговариваться при помощи звуковой трубы между Парижем и Марселем, то нашему голосу потребовалось бы три с половиной минуты, чтобы дойти до назначения; столько же понадобилось бы и тому, с кем мы переговариваемся. Так что на слова: "Кто говорит?", брошенные в телефон, ответ был бы получен только через 7 минут. Этого на самом деле нет, и телефон настолько же "нелеп", как и Х-лучи, с точки зрения наших прежних понятий, какими они были до этих открытий.
Я уже говорил о пяти органах, или вратах, сквозь которые мы воспринимаем впечатления: зрение, слух, обоняние, вкус и осязание. Эти пять врат доставляют нам весьма ограниченный доступ во внешний мир, в особенности последние три. Ухо и глаз проникают еще довольно далеко, но, в сущности, почти один только свет приводит нас в общение со вселенной.
Мы живем в пространстве с тремя измерениями. Существа, которые жили бы в пространстве с двумя измерениями, например, на поверхности круга, на плоскости, знали бы геометрию только о двух измерениях; они не могли бы перейти через линию, ограничивающую круг или квадрат, и были бы заточены в этих пределах, не имея возможности выйти оттуда. Дайте им третье измерение со способностью двигаться в нем — тогда они просто перешагнут через ограничивающую их линию, не прервав и даже не коснувшись ее. Шесть поверхностей закрытого покоя (четыре стены, пол, потолок) держат нас в заключении; но допустим существование четвертого измерения, присвоив себе способность жить в нем: мы выйдем из своей тюрьмы с такой же легкостью, с какой человек перешагнул бы через линию, начертанную на земле. Мы не в состоянии представить себе этого измерения, точно так же, как человек, живущий в плоскости, не мог бы представить себе кубического измерения. Однако мы не в праве утверждать, что такового не существует.
Есть даже в обычной природе известные явления, способности и чувства, непонятные для человека. Как могут ласточки и перелетные голуби находить свои старые гнезда? Как может собака вернуться домой за несколько сот верст по дороге, никогда ею не виданной? Как удается змее проглатывать птичку, а ящерице — приманивать бабочку, и т. д.?
В другой своей книге я показал, что обитатели иных миров должны быть одарены чувствами совершенно иными, чем наши.
Мы не знаем ничего абсолютного. Все наши суждения относительны, следовательно, несовершенны и неполны. Поэтому научная мудрость требует, чтобы мы были очень сдержанны в своих отрицаниях. Мы имеем право быть скромными. "Сомнение есть доказательство скромности", — скажем мы словами Араго, и оно редко вредило успеху наук. Но нельзя сказать того же о недоверчивости.