X

Я неожиданно обрел покой в обществе Эмилии, и рискну предположить, что и ей мое присутствие не было неприятно.

Мы оказались погребены в этом доме, как на затонувшем корабле или, точнее, на субмарине, погрузившейся на дно. Меня не покидало тоскливое ощущение, что воздуха становится все меньше. В комнате умершей мне было не более неуютно, чем где-либо. Из одного только милосердия я решил составить компанию Эмилии.

В этом доме даже время шло не так, как обычно. Иные часы пролетали стремительно, иные тянулись медленно; когда я входил в комнату Мэри, то посмотрел на часы, и оказалось, что было только два часа дня, а я думал, что уже часов пять.

Мы были в комнате одни. Эмилия спросила меня, хорошо ли я знал ее сестру.

— Нет, — сказал я. — Только как врач. Она приходила ко мне на прием раза два или три. — И соврал, чтобы сделать ей приятное: — Кажется, она как-то говорила мне о вас.

— Мы очень любили друг друга, — объяснила Эмилия. — Мэри была так добра со мной… Когда умерла мама, она заменила ее в доме. Теперь я осталась одна.

— У вас есть Атуэль, — лицемерно утешил ее я.

К моей глубокой печали, я не забыл вчерашнюю сцену, ведь я видел, как Мэри целует жениха сестры.

— Бедный, ему будет не хватать ее почти так же, как мне, — сказала Эмилия, и благородный румянец озарил ее лицо. — Мы все трое очень дружили.

Мне стало не по себе.

— Вы ведь скоро поженитесь? — спросил я из чистого любопытства.

— Да, наверное. Но… все это так неожиданно… Сейчас мне хочется думать только о Мэри, убежать вместе с ней в наше детство. Мы провели его в Трех Ручьях.

Опыт научил меня, что люди необразованные, которые в обычной жизни не в состоянии двух слов связать, в горе способны на весьма патетические высказывания. Я спросил себя, как я, Умберто Уберман, со всей моей эрудицией, вел бы себя в сходных обстоятельствах.