В тот момент, когда я проходила мимо нее, она положила руку мне на плечо и прошептала: «Какая ты красивая». Мы с Адемом сели на диван, пока она помогала Мелиху на кухне, должно быть, она не часто принимала гостей, потому что ей понадобилось много времени, чтобы собрать чашки, маленькие ложки и сахар. Наконец она вернулась с подносом и подала его нам, а сама села напротив.
На минуту повисло неловкое молчание, потом наигранно легким тоном она начала рассказывать нам, как они с Мелихом ходили в зоопарк, где он несколько часов разглядывал бурых медведей и ей пришлось купить пять пакетиков арахиса, пока он наконец не устал их кормить. Тут вернулся Мелих с тарелкой печенья, которую поставил на столик, а сам забрался на подлокотник своего кресла, и с этого момента нам больше не нужно было прикладывать усилий для разговора, потому что он болтал без умолку и казался счастливым, видя нас всех вместе. Мы болтали о пустяках, Адем иногда вставлял какую-нибудь шутку, и моя мать начинала неестественно смеяться, но смех застревал у нее в горле; она крошила печенье на край блюдца, как всегда делала раньше, когда была грустной или взволнованной, и, когда блюдце стало полным, она начала рассеянно крошить его в чашку, где оно плавало на поверхности кофе, прежде чем размокнуть и утонуть. Мелих, сидевший на своем подлокотнике, вдруг наклонился и взял печенье из ее рук:
— Бабушка, посмотри, что ты делаешь, — пожурил он ее.
Адем начал смеяться, а она только слабо улыбнулась. Я постоянно чувствовала на себе ее взгляд, она рассматривала мое лицо, волосы, мои сжатые, лежащие на коленях руки, пытаясь наверстать потерянное время, все эти десять лет, но я не могла, я была не в силах вернуть ей этот взгляд. Чуть позже Мелих забрался к ней на колени. Мне казалось, что прошло очень много времени, но часы в гостиной показывали всего восемь часов, и в этот момент увидела фотографии на столике, те, которые я заметила в мой первый приход сюда, — фотографии моего маленького сына в тот день, когда он впервые пошел, еще в детском чепчике, и фотография с карнавала, где он был одет бабочкой.
— Кажется, я знаю одного мальчугана, который уже устал, — сказал Адем, когда Мелих попытался подавить зевок.
Я повернулась и умоляюще посмотрела на него, он подумал, потом спросил:
— Где ты хочешь сегодня ночевать, Мелих? Ты хочешь остаться у бабушки или вернуться домой?
— Домой, — сонно ответил он.
Моя мать наклонилась поцеловать его в лоб.
— Он же вернется, ведь правда, — сказала она совсем тихо, не осмеливаясь взглянуть на меня. — Он же скоро вернется.
— Мы придем еще, — твердо сказал Адем, но я хранила молчание. Я разглядывала свои туфли, еще испачканные мукой, стоящие на этом потертом ковре, который был знаком мне до малейшего рисунка. Мелих сполз с ее колен, подошел и взял меня за руку.
— Мама, пойдем, — сказал он, — пока мы не ушли, я хочу показать тебе свою комнату.
Я сразу встала и с облегчением вышла из комнаты, но, пока мы шли по коридору, у меня появился нелепый страх застать комнату такой, какой я ее покинула, — с разбросанной на полу одеждой, и особенно увидеть окровавленную клетчатую рубашку. Конечно же, все было убрано, моя мать поселила Мелиха в моей старой комнате, на столе теперь возвышалась клетка с Миним, возле стены стояли портфель и ботинки Мелиха. Открыв шкаф, он гордо показал мне аккуратно сложенную одежду на полках и игрушки, целый ящик игрушек, как было возможно, что я не увидела их в прошлый раз?
— Я оставлю Миним здесь на эту ночь, — серьезно заявил он. — Она составит компанию бабушке. Знаешь, ей бы хотелось, чтобы я остался у нее подольше.
Я села на кровать и вполголоса позвала его. Он старательно закрыл шкаф, прежде чем забраться ко мне на колени.
— Значит, это бабушка дала тебе карусель с лошадками, — прошептала я ему на ухо, и он сильно закивал головой.
Я подумала, потом спросила:
— Зачем ты показал мне ее, Мелих? Ведь ты же знал, что я узнаю ее.
Тогда он выпрямился, сложил руки в трубочку возле моего уха и прошептал:
— Потому что я больше не хочу, чтобы у нас был секрет. Это очень тяжело. И тебе, мама, тоже очень тяжело хранить свой.