В «мерседесе» стоял снарядный ящик с редиской, луком, еще какой-то зеленью.
— Откуда, товарищ старшина?
— Подсобное хозяйство. Чьи-то брошенные огороды. Пехота лапу наложила, но вот Константин, Степанович считает, что артиллеристам тоже нужны витамины. Он у них по штату и переводчик — там немцы работают-то — ну, и вроде как агроном.
Всю осень и даже зиму (на подхозе соорудили парники) старшина возил от «агронома» огурцы и помидоры. Контакты были уже официальными — командование договорилось. А весной Архангельский уехал на Родину. По слухам, демобилизовался по ранению, иначе служил бы еще.
Так говорил своим артиллеристам старшина. Так писал родственникам в город Чимкент и сам Архангельский. Но на самом деле все было иначе.
Пока поезд вез «демобилизованного» из Германии в Южный Казахстан, здесь, в областном управлении госбезопасности, шла напряженная работа. Эта напряженность обусловливалась ориентировкой, полученной в МГБ Казахской ССР на жителя Чимкента Архангельского К. С.
Сотрудник Южно-Казахстанского УМГБ Н. А. Игай проследил жизненный путь Архангельского от рождения до последнего дня и собрал неопровержимые доказательства. Да, именно он, Архангельский, находясь в годы войны в плену, предал Родину.
В Чимкенте, куда в апреле 1946 года приехал «демобилизованный» каждый шаг его в это время уже контролировался), милиции было известно, что он находился в плену и репатриирован. Справку такую — для обмена на паспорт — прибывший представил. А семья, соседи не знали и этого. Костя Архангельский оставался для них пришедшим с фронта лейтенантом-танкистом. Вон — рука на перевязи, ранен в бою…
— Отступали мы, — рассказывал Архангельский дома в первый же вечер после своего возвращения. — Немцы подбили нашу тридцатьчетверку. Выскочил я через люк на броню, а они — очередями. У них же автоматов в первые месяцы войны было полно — не то, что у нас…
Что верно, то верно: автоматического оружия гитлеровцы в 1941 году действительно имели больше. И что отходили мы на всех фронтах — это было. Не было одного — ранения лейтенанта Архангельского в бою с наступающими фашистами. Но об этом он скажет после ареста на допросах далеко не сразу….
В Алма-Ате, куда поздней осенью 1946 года этапировали Архангельского, дело его вначале вел работник, как-то не сумевший «подобрать ключик» к нему. Нет, следователь не был новичком в своем деле, но, видимо, посчитал все же излишним разбираться в характере подследственного. Улики «железные»? Бесспорно. Ну, и давай выкладывай все начистоту, не тяни. Словом, шел напролом, уверенный в том, что у Архангельского другого выхода нет: надо признаваться. Только так можно рассчитывать хотя бы на снисхождение. Но ведь следственная практика знает немало случаев, когда преступник в силу каких-то чисто субъективных факторов вдруг начинает давать показания, идущие ему же во вред, или, напротив, отказывается признавать очевидное. В основе такого внешне странного поведения обычно лежит что-то сугубо личное.
Константин Архангельский всегда был самолюбив. Еще будучи курсантом военного училища, болезненно реагировал на шпильки товарищей по поводу гладкого своего подбородка. И вот теперь следователь о том же…
Как-то, утомившись от многочасового позднего допроса, позволил он себе, в виде разрядки, пошутить насчет бороды и усов обвиняемого. И тот замкнулся. Нет, он не запирался, он отвечал на вопросы, однако как-то все сводил к тому, что уже было известно. Топтаться на месте? Но само время торопит. И Архангельского передали Жумажанову.
…До Нового, 1947-го года оставалось полдня, а вечером на окраинной улице Алма-Аты соберутся друзья Аманжола, сядут за праздничный, не очень обильный в послевоенные годы дастархан. Было, и не раз — этот праздник они встречали без него, знали: такая у человека служба, но сегодня он обещал быть дома.
А в кабинет следователя Аманжола Жумажанова надзиратель ввел Архангельского. Коренастый густоволосый блондин опустился на стул в углу свободно, без обычного в таких случаях напряженного ожидания: о чем будут спрашивать сегодня? Что о нем еще стало известно?
Но хозяин кабинета, молодой казах в погонах младшего лейтенанта, не спешил с допросом. Протянул подследственному раскрытую пачку «Беломора», чиркнул спичкой. Сидели молча, курили, думали каждый о своем, но еще и друг о друге. Архангельский мельком, изучающе поглядывал на следователя: молод, до чего молод! И было удивление: доверили же парню такое серьезное дело. Но удивление тут же сменялось полынной горечью воспоминаний о первых днях войны. Ему-то самому, Косте Архангельскому, больше ли было лет, когда ведал он могучей боевой техникой целого полка? Тоже ведь доверили…
— Сколько вам лет, гражданин следователь?
Вопрос прозвучал неожиданно не только для Жумажанова, но, кажется, и для самого Архангельского. Кто здесь, в конце концов, ведет допрос? И Архангельский, в общем-то, ждал, что следователь сразу все поставит на место. Но тот вдруг сказал:
— Девятнадцать. А что? — и усмехнулся: — Я вас понимаю, Константин Степанович. Понимаю вашу попытку приложить свою мерку к другим людям. Мол, выдержали бы они или нет испытания, выпавшие на мою долю в начале войны. Сколько вам тогда было? — Он полистал дело: — Вот видите, как раз тоже девятнадцать. Мало? А я скажу, уже вполне может отвечать человек за свои поступки.
Архангельский молчал, сидел, уперев локти в колени. Бесполезно тлела зажатая в пальцах папироса, от которой стекала на пол и уходила под двери гонимая сквознячком тонкая струйка дыма.