Графиня поморщилась, отмахиваясь от неинтересного ей мемуара:

— Ах, ну скорее же покажи своих!

Мари щёлкнула сумочкой. Вынула, раскрыла и передала матери миниатюрный двойной портрет.

— Какая прелесть. — Одной рукой графиня поднесла к лицу раскрытую рамку, другой придерживала шаль. Но не выразила сожаления, что внуков не привезли.

— К сожалению, у меня только старые, — извинилась Мари. — Новые заказали, да не было готово, когда я выезжала.

— Сколько им здесь?

— Год и два с половиной. Когда писали эти портреты, старший…

— Они такие прелести в этом возрасте, — вздохнула мать, возвращая Мари портреты детей. Прозвучало, как всегда у матери, с ощущением многоточия, за которым должно было стоять нечто вроде: «…в каких мерзких взрослых они потом вырастают. Взять хоть тебя, дорогая Мари».

— У Мортье новые заказали? — поинтересовалась мать. — Сейчас все заказывают у Мортье. Сходство, говорят, поразительное. В его акварелях столько воздуха и есть особая прозрачность, которая отличает подлинное искусство, — повторила графиня то, что повторяли все.

— В её. — Мари сложила и убрала рамку.

— Что, дорогая?

— Мортье — мадемуазель. Нет, не у неё. У неё слишком дорого.

— А, в самом деле? Какая разница. Тем более, — весело согласилась мать.

Вошёл граф. Вид у него был распаренный, глаза ошалелые. Вытер лысину платком:

— Фу-ух, Василий этот. Чуть не уморил. Насилу от него удрал.

— Что на сей раз? — усмехнулась графиня.

Отец подошёл к дочери:

— Здравствуй, дорогая. Как доехала? Хорошо? Все благополучны? Муж здоров? Дети с нянькой?

И не выслушав ответа ни на один вопрос, упал в кресло, прошёлся платком по лысине и лицу:

— Как что? Новая идея. Что ж ещё?