– Нет, – покачала головой Эва. – Ничто не указывало на половой акт, добровольный или принудительный. Он, похоже, даже не онанировал, потому что в этом случае криминалисты наверняка обнаружили бы следы спермы.
– Он хотел ее наказать, – предположил я.
– Он наказывает и женщин, и мужчин. Первым устраивает порку и убивает, вторых публично выставляет в невыгодном свете. Не надо быть профессионалом, чтобы понять это. Вопрос: за что?
Эва снова сняла очки и положила в футляр.
Я мог бы добавить, что профессионалы не ошиблись еще в одном важном пункте: наш герой действительно дает о себе знать. И его последний мейл, каким бы коротким он ни был, дышал разочарованием. Еще бы, ведь никто из журналистов не отметил одной детали, очень, по-видимому, для него важной, которой он страшно гордится. Он хочет, горит желанием выйти из тени.
– Я могу об этом написать? – робко поинтересовался я.
– Можешь, только, пожалуйста, воздержись от цитирования. Не раскрывай источников информации. Я имею в виду себя и своих коллег из Мальмё и Гётеборга.
Я помог Эве надеть куртку и проводил к лифту.
– Когда это будет в печати? – уточнила она.
– Не знаю, нужно позвонить, – ответил я.
– Он забрал документы и мобильник Пальмгрен, – продолжала Эва. – Но сумки с одеждой остались в номере. Нам удалось обнаружить на них только отпечатки самой Пальмгрен и Грёнберга. Очевидно, он рылся в ее вещах в надежде найти чем прикрыть наготу.
С этими словами инспектор Монссон махнула мне рукой и вошла в лифт.
Через час я расплатился за номер и выехал в Стокгольм.
Ночь была лунной. Найти место для парковки в шведской столице, как всегда, оказалось непросто.
Глава 15
Никак не привыкну к тишине, в которой тонут современные редакции.
Когда я числился в газете мальчиком на побегушках, в офисе без умолку стучали пишущие машинки, стрекотали телетайпы. И главный, закатав рукава, со строкомером в руках и с раскрасневшимися щеками, выкрикивал названия рубрик, заголовки статей и подписи к снимкам. Гудела пневматическая почта, рукописи проходили через редакцию и отправлялись в наборный цех, где было невозможно разговаривать от стука машинок.
У наборщиков стоял холодильник с пивом, за которое отвечал старший по цеху. А я только и делал, что гонял между наборщиками и редакцией – с сумками, полными бутылок, когда бежал наверх, и набитыми ассигнациями карманами, когда спускался вниз. Кроме того, я принимал заказы на горячие сосиски, за которыми ездил на велосипеде на Фискарторг, – до тридцати разновидностей сосисок, с пюре и без, и хлеб. И пиво, само собой. Бывало, главный, наклюкавшись, падал носом в стол, а я стоял над ворохом верстки с его более чем отрывочными эскизами страниц – для Симрисхамна, Кристианстада, Хэсслехольма и Персторпа – и пытался собрать по клочкам хотя бы часть газеты.
И когда вечером номер наконец выходил из типографии, все здание редакции трясло, будто мы находились на огромном пароме посреди бушующего моря.