— С эмигрантами я могу сесть в калонгу, черт их там разберет. Это другие люди, с иным прошлым, с иной психологией, они знают вещи, которых не знаю я: например, Европу, иностранные языки, еще другое. Тут я могу полагаться только на интуицию. Но с нашими, советскими…
Он сделал рукой жест — беспечный и небрежный одновременно. Я посмотрел на него и еще раз подумал, что этот человек действительно должен был пройти огонь, воду и медные трубы.
Он угадал мою мысль и улыбнулся, с неожиданной доверчивостью:
— Иначе нельзя работать.
О Европе у него действительно было неверное представление, от которого он упорно не хотел отказываться, — и для этого, конечно, были глубокие причины. Теперь, после того, как я встречался и подолгу говорил обо всем со многими советскими людьми, мне кажется, я себе представляю их довольно ясно. Это, коротко говоря, было то огромное, непроходимое различие, которое отделяет психологию гражданина Союза Республик от психологии любого гражданина любого другого государства. Но до того, как подойти к вопросу о Европе, Антон Васильевич столкнулся с вопросом о русских эмигрантах. О них у него было представление столь же смутное, сколь отрицательное. И все-таки что-то тянуло его к ним. — Русские же, черт возьми, люди, — сказал он мне, объясняя ход своих мыслей по этому поводу.
Несмотря на предостережения, в которых у него не было недостатка, он вошел в. контакт с эмигрантами. И именно тут его ждали сюрпризы. Справедливость требует отметить, что первый эмигрант, с которым он познакомился, был человек исключительный. Одна из его особенностей заключалась в том, что он внушал к себе мгновенное доверие; и тому, кто с ним впервые встречался, становилось ясно, что на этого человека можно положиться, что, не зная ни его имени, ни адреса, можно спокойно вручить ему миллион чужих денег и потом прийти через год и целиком получить все это обратно; что нельзя отделаться от впечатления, что вы знакомы с ним много лет, хотя вы его только что увидели. Было еще очевидно, что он крайне доброжелателен, что он обладает спокойным и добродушным юмором. Особенно удивительны были его огромные полудетские глаза — на лице сорокалетнего мужчины. Если бы этот человек захотел воспользоваться своей бессознательной привлекательностью для отрицательных целей, он мог бы быть крайне опасен. Но о существовании отрицательных целей и о возможности к ним стремиться он знал, я думаю, только теоретически.
Встреча Антона Васильевича с Алексеем Петровичем — этого человека звали Алексей Петрович — произошла в небольшом гастрономическом магазине, где жена Алексея Петровича считалась хозяйкой. До 1942 года она была там служащей. Но затем немцы арестовали и увезли в Германию русскую еврейку, которой принадлежал магазин, и служащая осталась одна. Это было самое удивительное коммерческое предприятие, которое мне пришлось видеть за мою жизнь. Оно отличалось, во-первых, совершенно микроскопическими размерами, которые еще подчеркивались тем, что главное место в магазине занимали непропорционально огромные русские счеты. Во-вторых, там было чрезвычайно мало продуктов, а те, которые были, отличались какой-то обидной незначительностью: уксус в баночках, хрен, соленые огурцы, картофельный салат, несколько немаринованных рыб, какие-то удивительные, довольно большие, но скелетически худые и неконсервированные сардинки. Но самыми поразительными были разговоры с покупателями. — Я бы хотела фунт соленых огурцов, — говорила пятнадцатилетняя девочка, обращаясь к хозяйке. — Уж не знаю, что вам сказать, — отвечала та. — Огурцы-то я вам могу дать, но не советую: на этот раз привезли необыкновенную дрянь. Вы лучше поищите в других магазинах, а то что же? Просто денег жаль. — У вас, кажется, есть сыр, — говорил другой покупатель. — Можно мне полфунта? Хороший сыр? — Нет, сыр очень неважный, — говорила хозяйка. — Если хотите, возьмите — другого нет. Я сама вчера взяла, половину выбросила. Но, конечно, сейчас так трудно, что и это люди покупают. Сказать, однако, что он хороший, никак не могу.
В задней комнате этого магазина часто бывало по пятнадцать человек, которые обычно обсуждали чисто технические вопросы: кому отвезти туда-то оружие, кого послать за бежавшими пленными, чтобы привезти их в Париж, и т. д. И в одинаковой степени и хозяйка магазина, и ее муж, и посетители, толпившиеся в задней комнате, бесспорно, после короткого и формального допроса, заслуживали расстрела. Но, к счастью, гестапо туда не заглядывало. А вместе с тем, там днями лежал кожаный портфель, туго набитый револьверами, там были тюки и чемоданы штатского платья для переодевания бежавших военнопленных, там стояла пишущая машинка, которую должны были доставить на квартиру, где печаталась советская подпольная газета.
Именно туда попал однажды Антон Васильевич, которому сказали, что в этой лавочке — «патриоты». Он вступил в контакт с эмиграцией через Алексея Петровича. И вот в этой среде, о которой у него было самое отрицательное представление, он нашел несколько человек, готовых спокойно идти на любой риск; им можно было доверять до конца, и они делали всю работу с совершенным бескорыстием. Антон Васильевич спросил однажды Алексея Петровича о том, что тот думает о коммунистической партии. — Если бы я тебе сказал, что я коммунист, ты бы первый мне не поверил, — ответил Алексей Петрович. — Но мы оба с тобой хорошо знаем, что в данный момент речь идет о защите нашей родины против немцев. Какая она — коммунистическая или некоммунистическая, — на обсуждение этого вопроса мы времени сейчас терять не можем.
Потом он прибавил то, что говорил и мне несколько раз: — Я не считаю себя контрреволюционером, я не помещик, не капиталист и не эксплуататор. И если мне скажут, что завтра Россия победит и меня будут судить как контрреволюционера и врага народа, то, зная это, я все равно ни на минуту не изменю своего отношения к тому, что происходит. В меру моих сил я помогаю делу защиты родины и, что бы ни
«Что значит моя личная судьба?..» — он должен был проверить на жестоком опыте эти слова несколько месяцев спустя, когда в маленьком провинциальном городе его допрашивали в гестапо, куда его привели и где ему было предъявлено страшное обвинение в том, что он советский агент.
Он был послан из Парижа в один из юго-восточных департаментов Франции с двойным поручением: сначала провести работу среди некоторых русских элементов в указанном городке, так как там могли оказаться люди, готовые вступить в партизанские отряды; затем, выполнив первую половину миссии, приехать в ту часть, которой командовал Антон Васильевич и которая уже вела войну против немцев. Он должен был постараться спасти тех советских людей, которые под угрозой смерти или расстрела поступили в немецкую армию. Но некоторые из них были сознательными предателями; заранее знать этого было нельзя.
Вместе с ним поехал его товарищ по кличке Мишель. Это был человек совершенно другого типа, немного чудаковатый, веселый, спортсмен, специалист по физкультуре и по борьбе джиу-джитсу — небольшого роста, чрезвычайно плотный и крепко сколоченный. Ни его личное мужество, ни то, что он был прекрасным товарищем, на которого можно было рассчитывать в любом положении, никогда не подвергались никаким сомнениям. Его патриотические взгляды были просты и прозрачны: надо воевать с немцами при любых обстоятельствах, остальное неважно. Единственное, что могло бы его остановить, это страх перед опасностью, но я думаю, что об этом чувстве он имел такое же теоретическое представление, как Алексей Петрович — о возможности использовать для зла свое личное очарование.
Алексей Петрович расстался с Мишелем в маленьком городе, где была их первая остановка. Мишель — с таким же точно заданием, как у Алексея Петровича, то есть сначала пропаганда, потом путешествие в партизанский отряд, — остался здесь, а Алексей Петрович поехал дальше, в другое место, за шестьдесят километров. Позже они должны были встретиться на дороге.
Алексей Петрович приехал в тот курортный городок, который составлял первую цель его путешествия, уже в сумерки, пообедал в ресторане, адрес которого ему еще в Париже был дан организацией, и впервые за много дней спал в настоящей кровати. На следующее утро он встретился с местным агентом организации Resistance[11], сербом огромного роста, много лет проработавшим в этом районе. То чувство одиночества, которое Алексей Петрович испытал вначале, теперь исчезло — в присутствии этого спокойного единомышленника. Серб обещал Алексею Петровичу устроить на следующее утро встречу с лейтенантом немецкой армии, русским, готовым перейти в партизанский отряд и привести с собой других. Но уже в этот первый день Алексей Петрович встретил в городе несколько человек, именно тех, которые могли бы перейти в партизаны и которые произвели на него отвратительное впечатление. Большинство были пьяные, один из них предложил Алексею Петровичу купить у него велосипед, явно краденный. Они расспрашивали его, откуда он; он коротко ответил, что приехал по своим коммерческим делам из Парижа.
Встреча с лейтенантом произошла на следующее утро. Это был человек лет 40–45, по-видимому, из казаков. У него было довольно приятное лицо, но таким оно казалось только в первую минуту, потому что через некоторое время нельзя было не заметить, несмотря на приветливую улыбку, жестокие его глаза и какую-то холодную свирепость в складках около рта.
Этот человек уже знал, что Алексей Петрович — официальный представитель организации советских военнопленных; вообще осведомленность его была подозрительно велика. С начала разговора Алексей Петрович был почти убежден, что имеет дело с провокатором. Это впечатление еще усилилось после того, как лейтенант снял с груди крест и поклялся, что он никогда не предаст «священного дела родины». Он обещал Алексею Петровичу перейти в партизанский отряд и привести с собой «людей». Свидание было назначено на следующий день. Но вечером того же дня, встретив на улице Алексея Петровича, лейтенант ему объяснил, что завтра не может быть, так как боится слежки. Алексей Петрович назначил свидание на послезавтра, твердо решив уехать за день до этого и уже не сомневаясь ни минуты в провокации.
На следующее утро Алексея Петровича остановили несколько человек, среди них — русский эмигрант-переводчик, лицо которого он хорошо помнил, так как видел его в Париже много раз. Эмигрант этот тоже знал Алексея Петровича — где он живет, что делает и т. д. Эти люди настоятельно просили Алексея Петровича зайти к ним, поговорить по важному делу. Никакие его отговорки не подействовали. Фактически он шел под их конвоем — их было четверо, они все были вооружены. Алексей Петрович держал руку за бортом пиджака; один из его спутников, словно случайно, взял его за локоть и потянул: было очевидно — он хотел убедиться, нет ли у Алексея Петровича за пазухой револьвера. Но револьвера не было.
В комнате гостиницы, за столом, на котором тотчас же появились стаканы с вином, началась беседа, вернее, расспросы о Resistance, организации, способах снестись с ней и т. д. Констатировав, что у Алексея Петровича нет оружия, ему предложили браунинг, от которого он отказался.
Он был, конечно, слишком умен, чтобы формально себя скомпрометировать, на что рассчитывали его собеседники. Он сказал, что не имеет никакого отношения к какой бы то ни было организации и что оружие ему, мирному коммерсанту, не нужно. Единственное, в чем он может им помочь, это отношения с местным населением. Алексей Петрович был в отчаянном положении и прекрасно отдавал себе в этом отчет. Его несчастие заключалось в том, что он попал на провокатора, и это исправить было невозможно. Но в остальном он не сделал ни одной ошибки.