А тело не знало, что мозг мертв, тело упрямо цеплялось за жизнь... Пальцы легонько шевелились у торчащего из глазницы стального жала, словно хотели вынуть его, все изменить, все вернуть, как было... Зачем-то я помог, очень осторожно, аккуратно вытащил тоненькое оружие. Ни капли крови так и не вытекло из ранки...

Прощай, воин... И прости за то, что я сейчас сделаю. За то, что будет мне сниться ночами – как Тул-Багар, как смерть Кх׳наара – и я буду просыпаться и долго лежать, уставившись распахнутыми глазами в темноту, и твердить, как заклинание: ничего не было, сон, ночной кошмар... И знать: было, было, было...

Бьерсард взметнулся, опустился, – и рассек грудную клетку легко и беззвучно. Но ребра пришлось разводить вручную, и ничего отвратительнее звука, что раздавался при этом, я не слышал.

Когда трепещущее сердце убийцы шлепнулось о хрусталь, я закрыл глаза. И стал слушать нарастающий низкий гул...

Мы с Гаэларихом обыскивали руины около двух часов.

Ящероголовые летуны валялись повсюду – скорчившиеся, прижавшие лапы к груди, совсем как те двое в Каэр-ла-Рэ. Захлебнувшиеся...

После смерти меднолицего его магическая защита, прикрывавшая развалины дворца от потоков воды, перестала действовать. И мне тоже пришлось пережить в залитой водой комнатушке не самую приятную в своей жизни минуту. Но я, в отличие от четвероруких, мог задерживать дыхание.

Когда вода схлынула, я разбил пирамиду, достал самоцвет – тусклый, утративший все краски. Завернул в несколько слоев ткани, использовав собственную мокрую рубаху, – прикоснуться к Калрэйну не смог, рука не поднималась... А камзол остался в камере, натянутый на мертвеца-черношлемника. Или не остался, уплыл вместе с мертвецом, если кто-то отпер решетку...

Я уложил добычу в холщовую суму, прихватил Бьерсард, вылез наружу.

И первым делом увидел идущего по двору Гаэлариха.

Приветствовал меня маг следующими словами:

– Вы бы накинули что-нибудь, Хигарт. Промокли, простудитесь.

Я хотел сказать что-то язвительное о том, что магистр всего лишь завидует моему обнаженному мускулистому торсу, но мрачно промолчал...

Сам Гаэларих весь поход щеголял в фиолетовой мешковатой мантии, потерявшей всякий вид, прожженной у бивачных костров и совершенно скрывающей фигуру. Надо думать, есть что скрывать...

...Лже-Тигара мы нашли в дальнем и укромном закоулке развалин. Утащили его сюда потоки воды, но странный человек не захлебнулся, был к тому времени мертв. Стрелы Ламмо, то есть Ломмо, конечно же, сделали свое дело... Хотя, как я предполагал, умер он все-таки не сразу, успел перед смертью отдать крылатым приказ на последнюю атаку.

– М-да-а-а... – протянул Гаэларих задумчиво. – Не ждал... Узник и в самом деле сумел разорвать путы, разбить оковы и сломать решетки... Сильная была личность, незаурядная. Хоть и отъявленный злодей. Вам очень повезло, Хигарт, что он успел вернуть малую часть своих сил и умений.

– Что?! – воскликнул я с самым искренним изумлением. – Можно чуть медленнее, чуть понятнее и чуть с большими подробностями?

А в голове вертелась фраза, услышанная в Каэр-ла-Рэ: «И связанный разорвет свои путы...» Сейчас Гаэларих повторил ее почти дословно. А я не так давно вбил в голову, что это про меня, и впустую тужился, пытаясь порвать сыромятные ремни приспешников меднолицего. Так и не разорвал – путы перерезал крысолюд бритвенно острым лезвием ассасина.

Маг пожал плечами:

– Мне казалось, что вы догадались: Тигар – тюремщик Инквизиции. Наверное, я неправильно истолковал эпизод с печатью Даррауда.