В придворных обществах, состоявших из аристократов, живших на унаследованные от предков доходы — в основном на прибыль от аграрного производства в фамильных владениях — или на поступления от высоких придворных, государственных и церковных должностей, то, что мы называем «искусством» в целом и музыкой в частности, имело другую функцию и, соответственно, другой характер, нежели в обществах, где практически каждый зарабатывает свой хлеб регулярным профессиональным трудом. Консенсус сильных мира сего диктовал вкус в искусстве. Музыка, как уже говорилось, существовала прежде всего не для того, чтобы выражать личные чувства, страдания и радости отдельных людей, живущих сами по себе, или чтобы апеллировать к ним; ее главной функцией было ублажать элегантных дам и господ из правящего слоя. Это не означает, что она не должна была обладать качествами, которые мы определяем понятиями «серьезность» или «глубина»; это означает только то, что она ориентировалась на образ жизни истеблишмента того времени. Музыка была более привязана к социальному канону, к «стилю», как мы его называем, а возможности для индивидуализации канона были меньше, чем в случае музыки, сочиняемой для трудящихся обществ профессионалов.

В придворных кругах было много пламенных любителей музыки. Но более широкая придворная публика прежде всего хотела, чтобы ее развлекали, она искала разнообразия. Даже притягательность выступлений Моцарта обычно ослабевала через несколько недель, сенсация угасала — так было и в Вене, и в Неаполе, и в Париже. Хотя и тут, и там некоторые люди сохраняли благосклонность к вундеркинду и его семье, подавляющее большинство знакомых очень скоро теряло интерес к его выступлениям. Ситуация усугублялась тем, что отец Вольфганга во время этих концертных турне искал для него место. Если об этом становилось известно, то, как правило, это мобилизовывало местные интересы против него.

Ни юный Моцарт, ни его отец, насколько можно судить, не имели четкого представления об этой структурной особенности придворного общества. Они каждый раз оказывались не готовы к этому и каждый раз удивлялись как впервые тому, что необычное искусство столь юного музыканта встречало все большее равнодушие, если они оставались в одном месте дольше чем на пару недель или приезжали туда же во второй раз через некоторое время.

Вряд ли можно винить Леопольда Моцарта за то, что он все поставил на одну карту, которая при ближайшем рассмотрении не давала ему особых шансов: других карт у него просто не было. Он неустанно тренировал сына, чтобы тот выполнял одну задачу: блистал перед придворным обществом как виртуоз, а затем и как композитор. От всех прочих задач он его освободил. Он был импресарио своего сына и отвечал за подготовку концертов. Он покрывал расходы на поездки и брал на себя решение сложных проблем с обменом валюты, возникавших при пересечении многочисленных государственных границ. Пока Моцарт окончательно не стал самостоятельным и не женился, то есть лет до двадцатипяти, практически все его финансовые дела проходили через руки отца. Это касалось и публикации его сочинений. 6 октября 1775 года Леопольд Моцарт обратился к лейпцигскому издателю И. Г. И. Брейткопфу со следующими словами: Поскольку я уже некоторое время назад решил напечатать что-нибудь из работ моего сына, прошу сообщить мне так скоро, как Вам будет удобно, стали ли бы Вы публиковать что-нибудь, будь то симфонии, квартеты, трио, сонаты для скрипки и виолончели, то есть так называемые скрипичные соло, или клавирные сонаты[58]. Издатель поблагодарил за любезное предложение, но отклонил его ввиду неблагоприятности момента.

Юного Моцарта эта забота, вероятно, вполне устраивала: он интересовался только своей музыкой. Но в его зависимом положении было что-то обоюдоострое. Позже, когда Леопольд не смог отправиться вместе с сыном в новое большое путешествие по немецким дворам, а затем в Париж, он так объяснил, почему послал с ним в дорогу мать, а не позволил ехать одному: ему нельзя доверить даже обмен денег, да и в упаковке вещей он ничего не смыслит[59].

Небольшой эпизод очень наглядно показывает отношения между родителями и сыном. Они собираются уезжать из Мюнхена; надежды на получение места опять рухнули. При дворе курфюрста ничего невозможно было добиться. Перед отъездом Моцарт пишет длинное письмо отцу. Разочарованный неудачей, он, среди прочего, спрашивает, не стоит ли ему попробовать получить контракт на оперу (scrittura) в Неаполе. Там его знают; один знакомый сказал ему, что там известно: никто не играет так, как Моцарт. Сейчас ему 21 год, и в письме от 11 октября 1777 года он пишет вещи, которые показывают его приязнь и преданность отцу: я могу сейчас написать письмо в Неаполь, если захочу; и чем скорее, тем лучше: но сначала я хотел бы узнать мнение наиблагоразумнейшего придворного капельмейстера господина фон Моцарта, у меня снова появилось невыразимое желание еще раз написать оперу, путь не близок, это правда; но и нам еще далеко до того времени, когда мне надобно будет писать [эту] оперу; до тех пор еще многое [может] измениться, я думаю, что это предложение можно было бы все же принять, может, до того времени я вообще не получу никакой службы, Eh bien, тогда я буду иметь resource в италии. а в карнавал у меня будут верных 100 Дукатов; стоит мне раз написать для Неаполя, и меня будут всюду искать [.] как Пап[е], без всякого сомнения, известно, весной, летом и осенью то здесь, то там требуется какая-нибудь опера-буффа, которую можно написать в качестве упражнения и чтобы не бездельничать. Это правда, получишь немного, но хоть что-то; и это приносит больше Чести и Доверия, чем 100 концертов в германии, и я был бы [более] доволен, потому что мне надобно было бы тогда сочинять музыку, а ведь это моя единственная радость и Страсть. Стало быть, если я где-то [получу должность] или имею надежду быть где-то принятым, то скриттура меня очень хорошо рекомендует, привлекает внимание и меня еще больше оценят, однако я все говорю и говорю; говорю то, что у меня на сердце — если папа доводами убедит меня, что я не прав, Ну, тогда я покорюсь, хотя и неохотно, ведь стоит мне только услышать об опере, стоит только побывать в театре, услышать голоса — о, [я уже совсем без ума][60]. Пока Моцарт таким образом распространяется о своих планах, его мать занята трудной задачей упаковки вещей. У нее едва хватает времени и сил, чтобы добавить постскриптум к письму сына:

[…] а я от хлопот с паковкой вещей потею так, что у меня по лицу течет, шут бы побрал эти разъезды, я хочу сказать, что так устала — хоть ноги в рот засовывай […] пока, целую вас обоих миллион раз […][61]

Образ матери вырисовывается из источников далеко не так четко, как образ отца. Здесь мы видим ее мельком, как бы на стоп-кадре. Тем временем отец сидит в Зальцбурге и, сгорая от нетерпения, начинает писать письма еще до того, как получил ответ на предыдущее. Он страдает, наставляет и предупреждает:

[…] господи, если вы так долго — почти три недели — пробыли в Мюнхене, где ведь нет надежды ни на крейцер дохода, то далеко же вы уедете[62].

Намерение сына написать в Неаполь Леопольд сразу же одобряет, но не может удержаться от того, чтобы добавить: «Все это уже давным-давно было у меня на уме»[63]. И повторяет 15 октября: «То, что ты написал по поводу оперы в Неаполе, было и у меня на уме»[64].

Мы видим перед собой сцену: мать пакует вещи, отец — исполненный беспокойства по поводу неудачи и напряженного финансового положения — не может перестать руководить. Ни в чем, кроме музыки, он пока не дает сыну никакой самостоятельности. Для Леопольда слишком многое зависит от того, чтобы сын поступил правильно. А тот живет в своих мечтах. Нельзя доверять его планам. Если он в кои-то веки и предлагает что-то разумное, то у отца уже была эта же мысль. Сам Моцарт-старший, может быть, отрицал бы это, но мы видим: в его представлении сын все еще ребенок, которым он должен полностью управлять, который принадлежит ему.

И сын покоряется. Он, как почти всегда, очень прям и искренен в своем заявлении: «Если папа убедит меня, что я не прав, то я подчинюсь».

Рядом с этим в письме молодого человека 21 года от роду уже сказано то, что останется актуальным до конца его жизни: «Я доволен, когда мне надо сочинять музыку», а позже: «Стоит мне только услышать об опере или в театре услышать голоса, как я уже без ума». Все социальное существование Моцарта уже в ранней юности было со всей страстью и интенсивностью сосредоточено на слушании и создании музыки. Он называет это своей «единственной радостью и страстью», что, наверное, несколько удивительно для молодого человека, который в то же время испытывает — и навсегда сохраняет — живой интерес к женщинам. Но, возможно, в музыке у него меньше разочарований. Именно это он имеет в виду, когда незадолго до смерти, в отчаянном положении, пишет фразу: «Я продолжаю [работать], потому что сочинительство утомляет меня меньше, чем отдых»[65].

Уже в 1777 году — как мы узнаем из того же письма — Моцарт играет с мыслью, которая потом превратится в решение и которую он воплотит в жизнь несколько лет спустя. Разочаровавшись из-за неудачных попыток получить место при каком-нибудь дворе, а с ним и относительно надежный доход, он мечтает о возможности зарабатывать себе на жизнь случайными заказами — примерно так, как это будут потом делать «свободные художники» XIX или XX века. Таким способом, считает

Моцарт, он сможет прославиться. Как только он своими сочинениями, особенно операми, и виртуозной игрой убедит весь мир в своих способностях, думает он, у него не будет недостатка в возможностях для заработка, будь то на службе у какого- нибудь монарха или же, как мы говорим, на «свободном рынке». О том, почему эта идея была иллюзией, стоит подумать еще раз.

Представьте себе как можно более живо ситуацию. Перед вами молодой человек с необычным, почти уникальным музыкальным талантом. Все его устремления направлены на то, чтобы реализовать этот талант через сочинение музыки, особенно через написание опер. В этом желании кульминацией становится его жажда наполнить смыслом свое социальное существование. Еще будучи очень молодым, он уже создал восемь опер, из которых три («Митридат», «Асканио в Альбе» и «Луций Сулла») с большим успехом шли в Италии. Он знает, что может делать больше и лучше. Он жаждет этого. Но ему надо жить, надо зарабатывать деньги. И, путешествуя по Центральной Европе в поисках места, он наталкивается на непробиваемую стену — в Мюнхене, в Аугсбурге, Мангейме, Париже и нескольких других городах, через которые он проезжает. Очевидно, дело не в том, что там не замечают его необычайного таланта. Если читать между строк его писем, видно, что дело в другом: когда столь молодой человек претендует на способность к совершению чего-то экстраординарного, это, похоже, скорее отпугивает людей, ведающих раздачей должностей.

По поведению, по маниакальной сосредоточенности на собственной музыке, по манере общения с людьми Моцарт не совсем вписывался в придворноаристократическое общество. Нагляднее увидеть, в чем были его трудности, поможет сравнение с другими выходцами из мелкой буржуазии, которым удалось войти в это общество. Вспомним Руссо. Он уже в юности покинул женевскую мелкобуржуазную среду, в которой родился. Во Франции его взяла под покровительство одна знатная дама значительно старше его; она стала его любовницей и помогла несколько неотесанному молодому человеку из франкоязычной Швейцарии стать цивилизованным в придворном смысле этого слова. Год, проведенный в Венеции, и вращение в салонах придворных откупщиков в Париже обеспечили его дальнейшее формирование в том же духе. В парижских салонах выражали готовность дать шанс явному таланту, если его носитель не был скучным и если его непринужденные манеры соответствовали канонам чувствования и поведения, действовавшим в их кругах. Как писатель Руссо был одним из первых представителей альтернативного движения, которое восстало против господствующего в обществе канона. Весьма сомнительно, что его работы восприняли бы в придворных кругах, если бы он не был там лично известен. В непосредственном общении он обладал определенным «лоском», без которого ему тяжело было бы добиться успеха со своими произведениями, которые по сути восхваляли отказ от этого лоска и преимущества более простого, «естественного» человеческого бытия; а без резонанса в парижском свете (monde) его произведения вряд ли вошли бы в канон «писаний святых отцов» европейской истории идей в той степени, в какой это впоследствии произошло.

С Моцартом все было по-другому. На его творчество оказал глубочайшее определяющее влияние царивший тогда в аристократическом обществе музыкальный канон, хотя сам Моцарт с возрастом и внес уникальный вклад в развитие этого канона. Но по своему поведению он менее всего был «светским человеком» (homme du monde)’, он имел обыкновение без обиняков говорить то, что чувствовал и думал, не особенно задумываясь о том, как это будет воспринято. У него почти полностью отсутствовали привычка проявлять сдержанность в общении с людьми, дабы не вызвать ничьего недовольства, искусство повседневной дипломатии, способность предвидеть впечатление, которое его слова и жесты окажут на того или иного собеседника, — все это было само собой разумеющимся в любезном общении придворных людей. Он умел притворяться, иногда прибегал к мелкой лжи, но делал это не очень умело. Наиболее комфортно он чувствовал себя с людьми, в обществе которых мог расслабиться. Иногда он испытывал почти навязчивую потребность говорить грубые и неприличные вещи, когда они приходили ему в голову, — потребность, о которой ниже еще будет идти речь. Поскольку практиковавшееся и ожидавшееся в правящих кругах искусство человеческого общения было ему в принципе чуждо или даже противно, он не чувствовал себя дома в этом придворноаристократическом мире. Этот мир оставался явно чужим для него, в нем зрели антагонизм и бунтарство, которые затем проявились, в частности, в выборе нашумевшей парижской комедии Бомарше «Женитьба Фигаро» в качестве либретто для одной из его опер или в явно антиаристократическом «Дон Жуане».

Леопольд Моцарт, вероятно, был довольно искусен в обхождении с теми, кто стоял выше его на социальной лестнице, — с людьми из придворной аристократии. Насколько далеко это искусство заходило, насколько он умел держаться как равный среди равных в этих кругах во время своих долгих путешествий с сыном и дочерью, а затем с одним только сыном — сказать трудно. Его положение было не из легких. Особенно при небольших и сравнительно бедных дворах Германской империи было принято сознательно и подчеркнуто давать людям более низкого ранга почувствовать свое подчиненное положение, и часть этой манеры, вероятно, вошла в немецкую традицию. В зальцбургской иерархии Моцарты занимали относительно низкое место, и, несомненно, им нередко давали это почувствовать. Но при больших дворах аристократы зачастую были гораздо более любезны, а за границей, особенно при итальянских дворах, где обожали музыку, вундеркинду и его отцу часто, похоже, оказывали весьма сердечный прием, не осложнявшийся сословными различиями. Таким образом, в результате триумфов сына, которые были и его собственными, Леопольд Моцарт, да и вся его семья оказались в Зальцбурге в особо странном положении. Избежать связанных с ним опасностей было не так-то просто.

Противоречие между растущей славой Моцартов за границей и их низким положением дома хорошо иллюстрирует небольшая сцена, которую отец описывает в одном из своих писем[66]: в Мюнхене ставят оперу Моцарта «Мнимая садовница». После премьеры князь-епископ Зальцбурга граф Коллоредо, работодатель и Леопольда, и Вольфганга Моцартов, тоже приезжает к баварскому двору и вынужден «перед господином курфюрстом и всей знатью выслушивать похвалы опере». Граф Коллоредо, привыкший относиться к своему вице-капельмейстеру и его сыну очень свысока, как к слугам, явно чувствует себя неловко на этом торжестве и, как описывает события Леопольд Моцарт, выглядит смущенным. Как видим, положение было неудобным и вызвало ресентименты с обеих сторон.