Тысячелетия назад, что на территории Европы, что на Ближнем Востоке жертвами вооружённых конфликтов становились не только взрослые, но и дети. Уничтожались целые поселения, включая и совсем малых детей — обнаружены многочисленные фрагменты детских черепов со следами от орудий. В работе антрополога М. Б. Медниковой имеется отдельная глава под говорящим названием "Опасность насильственной смерти. Дети не исключение" (2017, с. 59), где описывается множество подобных захоронений: в результате набегов уничтожались дети даже 3–5 лет. "Краниальные травмы в биоархеологических исследованиях служат мерилом агрессивности древнего сообщества", пишет Медникова. "С этой точки зрения, встречаемость травм на черепах совсем маленьких детей отражает степень агрессивности социума в отношении самых беззащитных членов" (с. 61). "Женщины и дети доминируют среди жертв насилия, у которых встречены травмы черепа" (с. 63). То есть детей уничтожали наравне со взрослыми. Никаких международных конвенций по защите прав детей ещё не было.

Отцы и дети

Факт массовых убийств детей в ходе вооружённых столкновений является лишь косвенным свидетельством отношения к детям. Что же касается собственно родительского отношения к детям минувших эпох?

Вышедшая в 1960 году книга Филиппа Арьеса по истории детства "Ребёнок и семейная жизнь при Старом порядке" произвела фурор в научном мире и породила массу исследований по этой теме, которые не прекращаются и по сей день. На примере разных исторических источников Арьес попытался показать, что к детям в прошлые эпохи относились совершенно иначе, чем принято сейчас, без какого бы то ни было трепета, во многом эмоционально отстранённо, а порой откровенно равнодушно. Детство не было выделено в какую-то особую категорию ценностей, и к детям относились, как к маленьким взрослым. Книга Арьеса породила много споров, но после полувековых дискуссий в целом современные учёные скорее склонны соглашаться с предложенными в ней выводами.

В прежние века отношение родителей к детям однозначно было куда спокойнее, чем сейчас, а зачастую было и просто жестоким. У большинства народов, входивших в Римскую империю, детоубийство было дозволенным явлением в случае рождения больных или "лишних" детей. В текстах двухтысячелетней давности легко можно встретить наказы мужа жене в духе "Если повезёт и ты родишь ребёнка, то, если это будет мальчик, пускай живёт, если же девочка, брось её" (Демоз, с. 43) или же философские рассуждения о праве мужчины делать со своими детьми всё, что вздумается, ибо "разве мы не сплёвываем лишнюю слюну или не отшвыриваем вошь, как нечто ненужное и чужеродное?" (там же, с. 45). В той же римской "семье" отец имел право по тем или иным причинам отказать новорожденному в принятии его в "семью" (susceptio), что обрекало последнего на смерть (Гуревич, 1982, с. 259). Также законодательно было разрешено продавать "лишних" детей в рабство, правда, уже во II в. до н. э. такая продажа была ограничена только очень маленькими детьми, которых родители не могли прокормить (Гис, Гис, с. 36). Продавать своих детей в сложных жизненных обстоятельствах было позволено во многих культурах разных эпох (Гулик, 2011, с. 93), о том же говорят и славянские источники XIII века. Вплоть до XVIII–XIX вв. крестьяне обращались с детьми настолько небрежно, что в частности этим была обусловлена высокая детская смертность. Всё это осталось зафиксированным в отчётах врачей тех лет. Частые смерти младенцев и маленьких детей матери воспринимали по большей части апатично (Зидер, 1997, с. 36). Историки, изучая институт материнства в прошлом, приходят к выводу, что материнство не является извечным и "естественным" свойством женщин, что материнская любовь не вытекает из пресловутого "природного инстинкта", которого, судя по всему, попросту не существует. По справедливому мнению историка медицины и психиатра Эдварда Шортера, эмоциональная связь между родителями и детьми является современным изобретением (Shorter, 1975). "В традиционном обществе матери равнодушно относились к детям, которым еще не исполнилось двух лет", категорично писал Шортер в своей книге "Создание современной семьи".

Исследователи отмечают, что почти на всех средневековых изображениях матери с ребёнком последний всегда показан проявляющим к ней нежность, в то время как мать почти всегда изображена безучастной, и картины, где мать также показана улыбающейся и проявляющей интерес к ребёнку, появляются в более поздний период (Демоз, с. 36). Такая ситуация характерна и для Древней Руси, где анализ икон и фресок подтверждает "скупость, сдержанность эмоций людей того времени, отсутствие известного по поздним памятникам умиления по отношению к детям" (Пушкарева, 1996а, с. 307). Попытка обратиться к библейским текстам в поисках демонстрации нежности и любви к детям в древности также приводит к неутешительному выводу: "Здесь мы находим многочисленные примеры того, как детей приносили в жертву, избивали камнями, просто били, но не обнаружим ни одного примера, показывающего хотя бы слабую степень эмпатии к детским потребностям" (Демоз, с. 31).

Переход от охоты и собирательства к земледелию и скотоводству около 10 тысяч лет назад привёл к усилению эксплуатации детского труда (Медникова, с. 12), и уже в возрасте 8–10 лет ребёнок вовлекался в нагрузки, почти сопоставимые со взрослыми (с. 14) — вплоть до конца XVIII в. это был примерный возраст наёма в батраки (Зидер, с. 51). Но с индустриализацией и развитием городов эксплуатация детей ещё более усиливается: отныне дети работают подмастерьями в ремесленных мастерских и в качестве дешёвой рабочей силы на фабриках.

Миф "святости материнства" точно никак не был характерен досоветской Руси, где в ходу были поговорки в духе "Каб вы, деточки, часто сеялись, да редко всходили" (Пушкарёва, 2011, с. 125). "Отношение к детям в простых семьях было обусловлено обстоятельствами отнюдь не личностными: лишний рот в семье был для многих непосильной обузой" (там же, с. 72). "Без них горе, а с ними вдвое", "Бог дал, Бог взял". В русских колыбельных песнях порой присутствовало даже пожелание смерти ребёнку: этот мотив присутствовал не так и редко — около 5 % от общего числа колыбельных. Образ материнства, сейчас воспринимаемый как нечто священное, как величайший долг каждой женщины, в действительности возник совершенно недавно — в 1930-е годы под влиянием идеологического прессинга Советского государства (Шадрина, 2017, с. 112–121). Это стало вынужденной мерой в условиях тотального сокращения рождаемости тех лет, когда женщину прямо стали призывать "рожать советских богатырей" на благо государства. Вероятно, этим и объясняется тот факт, что на Западе бездетная женщина не испытывает такого сильного давления со стороны окружения, как это происходит на постсоветском пространстве (с. 321–324).

До 1930-х материнство никогда не описывалось в таких возвышенных тонах. Антрополог С. Б. Адоньева прямо указывает, что в традиционных крестьянских представлениях ни о какой "святости материнства" и речи не было. Да, в досоветские времена бездетность рассматривалась как показатель неблагополучия семьи, даже возможной порчи, но у этих воззрений были свои, вполне материальные причины. "Плодовитость обеспечивала увеличение земельного надела семьи (надел в царской России выделялся на мужскую душу), а также возможность выделения семьи в отдельное хозяйство. Смерть младенцев переживалась как горе, но не как трагедия", пишет антрополог. "Беременность и акт рождения переживались как особое состояние. Скорее нечистое, чем "святое", как это устоялось в публичном советском дискурсе" (Адоньева, Олсон-Остерман, с. 101). Родившей женщине 40 дней запрещалось входить в церковь, с ней запрещалось есть, над ней предписывалось читать "очищающие" молитвы, как "над сосудом оскверньшимся" (Романов, 2013, с. 159). Полагание женщины осквернившейся путём рождения ребёнка в XI веке доводило до абсурда: у людей возникал вопрос — если после родов мать считается 40 дней "нечистой", то можно ли ребёнку сосать её грудь? О какой "святости материнства" можно говорить в таких условиях?

Надо заметить, что и в прежние эпохи порой оставались задокументированными случаи тесной эмоциональной связи между родителем и ребёнком (см. "Вся история наполнена детством"), но в целом же эти случаи выглядят скорее исключениями, чем общей тенденцией. Слабая медицина и незнание специфики обращения с новорожденными приводили в Средневековье к очень высокой детской смертности и к тому, что "к детям относились фаталистически: ребёнок или выживал, или умирал. Смерть маленького ребёнка как бы "восполнялась" рождением следующих детей" (Зидер, с. 40). Возможно, именно по причине высокой детской смертности родители просто не спешили привязываться к чаду, поскольку вероятность его вскоре потерять была велика (Арьес, 1999, с. 49; Shorter, 1975), или, как отмечает историк Барбара Такман, любовь к малым детям была "делом неблагодарным" (2013).

В германских племенах VI в. родители уделяли детям мало внимания, целиком препоручая заботы о них сторонним кормилицам. "Более типичным оставалось привычное для германцев невнимание родителей к детям, пока те не достигнут совершеннолетия" (Ронин, с. 15). Желанием родителей было как можно быстрее сделать из своих детей взрослых. Исследователи отмечают, раз детство оценивалось лишь как период обучения, подготовки к взрослой жизни, то и любовь к детям не могла быть самостоятельной нравственной ценностью. Сильная привязанность к ним не осознавалась как особая добродетель (Ронин, с. 19). Моральные наставления церковных деятелей той же эпохи равно относятся к людям всех возрастов, что тоже показательно. "Мысль о своеобразии нравственного формирования именно детей, молодёжи никому в IX в. не приходила в голову" (там же).

Об этом же свидетельствует и то, что по законам Древней Руси несовершеннолетний ребёнок подлежал наказаниям ничуть не мягче, чем взрослый — никаких скидок на возраст и несмышлёность не делалось (Пушкарёва, 2011, с. 71), и вплоть до начала ХХ века в российском законодательстве отсутствовали статьи, охраняющие права детей (Абраменкова, 2008, с. 93). В таком нормативном памятнике XVI века, как Домострой, с целью воспитания детей в послушании вовсе содержится призыв наказывать тех с самого младенческого возраста, даже не дожидаясь от них каких-либо провинностей: "И не ослабеи, бья младенца: аще бо жезлом бьеши его, не умрет, но здравие будет, ты бо бья его по телу, душу его избавишь от смерти" (Цатурова, с. 52). Домострой наставлял: "любя же сына своего, учащай ему раны" (Данилевский, 1998, с. 267). Такая родительская "педагогика" закрепилась и в большом числе русских поговорок и пословиц: "Хто не слухае тата, той послухае ката (т. е. кнута)"; "Дытыну люби, якъ душу, а тряси якъ грушу"; "Родительские побои даютъ здоровье" (Гулик, 2011, с. 93).

Использование детей в качестве прислуги порой распространялось и на достигших совершеннолетия, правда, для этого родителям приходилось идти на некоторые ухищрения. Крестьяне некоторых районов Европы порой распускали нелицеприятные слухи об одной из дочерей (как правило, выставляли глупой, это называлось "делали дурочку"), чтобы снизить её шанс на замужество и оставить при себе в качестве прислуги, то есть дома "держали за дурочку" (Зидер, 1997, с. 43; Бурдьё, 2001, с. 300). На Руси даже существовал штраф для родителей за невыдачу дочери замуж (Щапов, 1989, с. 109), этой норме нет однозначной трактовки, но, возможно, она была направлена как раз на пресечение эксплуатации дочери в качестве рабочей силы в семье (Белякова и др., 2011). В этом же ключе можно вспомнить и такой известный феномен в истории Китая, как традиция бинтования женских ног — когда девочкам ещё в детстве туго перетягивали ступни, и за годы подобной практики те скукоживались, пальцы врастали в них снизу, и ноги фактически становились нефункциональными. Китайцы восхищались такими искалеченными ступнями, называя их "цветками лотоса". В течение десятилетий данная традиция считалась порождением мужского шовинизма патриархальной системы (Дворкин, 2000), но недавно появилось другое рациональное объяснение. Сразу несколько исследований установили связь между способами хозяйствования в разных регионах Китая и распространением традиции бинтования (Bossen, Gates, 2017; Brown, Satterthwaite-Phillips, 2018; Fan, Wu, 2018). Оказалось, ограничение подвижности дочерей было выгодно в первую очередь их собственным семьям: такая девочка всё время проводила дома за прядением хлопка, который на протяжении веков был очень дорогим. Поэтому именно в регионах, где хлопок был основой экономики, бинтование женских ног было распространено куда шире, чем в регионах, где основой экономики был рис. К тому же и возраст замужества в регионах с хлопком был выше, что также говорит о стремлении родителей держать такую дочку дома как можно дольше с целью максимизации прибыли.

Как уже было сказано, русский термин "семья" изначально описывал коллектив домашних слуг. Вдобавок к этому и привычные нам сегодня слова "ребёнок", "ребята" также описывали только детей слуг, поскольку они также были включены в обслуживание домашнего хозяйства господина (старорусское "робята" — от "работа", "раб", "рабство") (Найденова, с. 301; Трубачёв, с. 40). Таким образом, в славянских языках в слове "робёнок" акцент делается не столько на детстве, сколько на подневольности. Русское "холоп" (несвободный человек) связано со словом "хлопец" — "мальчуган", "мальчик", "парень" (Данилевский, 1998, с. 266). Из описанного можно видеть, как некоторые термины, позже вошедшие в концепцию близости ("семья", "ребёнок"), изначально зарождались для описания отношений никак не родственно-эмоциональных, а во многом именно хозяйственно-иерархичных. Это, в свою очередь, отсылает нас к уже многократно обоснованному факту, что в прежние эпохи (вплоть начала XX века) ни брак, ни семья не создавались из "нежных чувств", как наивно принято думать об этом сейчас (Вейн, 2017, с. 60; Зидер, 1997, с. 59; Шлюмбом, 2003, с. 634). Ещё недавно семья и брак были связаны с организацией и ведением хозяйства. Говорить о нежности и любви, как мы это понимаем сейчас, относительно прошлого очень трудно. "Брак был слишком важным экономическим и политическим институтом, чтобы вступать в него на основе исключительно такого иррационального мотива, как любовь", пишет историк семьи и брака Стефани Кунц (Coontz, p. 7) (см. дальше "Супружеские отношения прошлого"). "Такие семьи были прочными, но обычно не очень приятными для проживания в них" (Коллинз, 2004, с. 546).