– Какое! Лилька для себя ее родила. Сам знаешь, как ребенка хотела, а все никак. И все-таки забеременела. Как говорила – от случайной связи. Ну и появилась Машка. Лилька счастливая была – прям расцвела. Смысл жизни, говорила, только это имеет значение. Все тетешкалась с дочкой, облизывала! Я ее ругала – испортишь! Забалуешь до смерти, потом будешь плакать. А она ни в какую: «Я столько ее ждала, теть Кать! До смерти буду облизывать!» Только смерть, вишь, близкая вышла…
– Когда ее забрали? – спросил Котов, не узнавая свой голос. – Когда ее забрали в приют?
– Так через неделю после похорон и забрали, – вздохнула соседка. – Оформили все и забрали, как положено.
Котов кивнул.
– Ясно. А где этот… приют? Ну детский дом? Вы в курсе?
Ничего не понимая, Катерина Ивановна зачастила:
– Знаю, как не знать. Тут, недалече, сорок километров от нас. Там и приют, туда Машку и отправили. Я один раз туда ездила, вроде все хорошо, – неуверенно добавила она и тихо спросила: – Тебе-то на что? Проведать хочешь?
Котов промолчал.
Тетя Катя посмотрела на него с надеждой.
– А что, хорошее дело! Хоть и чужая она тебе, а дело хорошее.
– Спасибо, – кивнул Котов. – Спасибо, Катерина Ивановна. И дай бог вам здоровья, добрый вы человек!
И Котов быстро пошел к машине.
По дороге обернулся и, помахав рукой, еще раз крикнул: «Спасибо!»
Тетя Катя, Катерина Ивановна, стояла на том же месте столбом, кажется, забыв, что собиралась за хлебом, для чего и прихватила из дома чистый, выстиранный накануне пакет. Лилькин, кстати, пакет – заграничный, красивый, с цветами. Правда, от частых стирок цветы почти выцвели, жалко.
Котов ехал домой и думал о том, что он скажет своим, Мишке и Надии. С Мишкой все было понятно: «Старик, ты мечтал о сестре? Будет тебе сестра! Как по заказу – Мария, Машка, Маняша! Ты же мечтал именно о Марии?» А что он скажет любимой, как объяснит свое решение? Решение, которое изменить невозможно.
Впрочем, какая разница, как скажет? Главное – успеть. Успеть забрать эту девочку.
Но он знал, что успеет, вернее он это чувствовал.
Черная курточка
Борис Ларе не нравился. Совсем не нравился, категорически. При том, что он был ого-го как ничего: высокий, статный. Правда, уже тогда, в двадцать три, слегка полноват. Роскошные волосы, холеные руки. Белая кожа с нежным девичьим румянцем и черные глаза в длинных и густых, тоже девичьих ресницах. Модный. Аккуратист. Рубашки накрахмалены до жесткости, туфли сверкают, ногти как после маникюра. А как он пах! Это единственное, что ей нравилось – запах его одеколона.
И одевался он будь здоров, и был при машине, кирпичного цвета новехоньких, блестящих «Жигулях». У кого в двадцать три была машина? Правильно, у единиц. У детей дипломатов, киношников или известных писателей – мажоров, золотой молодежи.