Михалков: Я Весы по знаку зодиака.
Шакина: Хорошо, а у вас есть желание, чтобы вас кто-то уравновесил?
Михалков: А я зачем об этом должен думать-то? Вот вы можете представить, чтобы человек говорил: «Кто бы меня уравновесил?» Я живу своей жизнью, я делаю то, что мне нравится, хорошо ли, плохо ли.
Как бы ни пытались говорить, что, мол, кончился Михалков, дедушка старый, маразматик, — я делаю свое дело, и я за него отвечаю. И когда на моей картине, скажем, на «Цитадели», люди и смеются, и плачут, и потом выходят в слезах из зала — пусть они придут домой и напишут, что это говно. Но моя-то задача не в том, чтобы услышать, что про меня говорят.
Шакина: Отлично. Но тем не менее вы принимаете в расчет критические мнения? Читаете критику?
Михалков: Я читаю критику, но я не читаю то, что сегодня называется кинокритикой. Она вообще не имеет никакого отношения к искусству. И надо было закопать на пять метров в землю, и я буду с удовольствием поливать цветы. Дело в том, что они абсолютно не занимаются разбором. Для меня это само по себе неприемлемо, потому что меня интересует та критика, в которой существует созидательное начало. Тебе может не нравиться моя картина, но ты должен почувствовать хотя бы, как это трудно делать. Просто понять: два больших фильма и 13 серий для телевидения, которые не являются обрезками того, что не вошло в фильмы. Линии, сцены, повороты, совершено неожиданные для зрителей. Если ты к этому относишься с уважением, то можешь посетовать, что не вышло, не получилось, ошибка…
Монгайт: Это странная претензия к критикам: вы не умеете снимать кино, вы не можете почувствовать, как это трудно, — а они действительно не могут почувствовать… И поэтому вы, критики, не можете трезво оценить ситуацию.
Михалков: Дело даже не в этом. Они могут чувствовать или не чувствовать. Так бывает. Они не могут не видеть масштабы — так не бывает. Когда мне говорят: то-то или то-то плохо, у меня очень простой ответ на это: ребята, ну ладно, это плохо, а что хорошо тогда? А выясняется, что хорошо — то, что собирает деньги. Деньги собирают «Яйца судьбы». Ну?
Монгайт: Вы следите за тем, как собираются деньги? Важно ли вам это?
Михалков: Я, естественно, слежу за этим, но дело в том, что мы априори должны понимать, что сегодня никакая военная драма не может окупиться сама, никогда.
Монгайт: Почему, ведь это же экшен?
Михалков: Потому что отечественные кинематографисты отучили зрителя любить свое кино. Есть люди, которые говорят: «Я вообще не буду смотреть русское кино. Я буду смотреть другое». Отучили зрителя работать в зрительном зале.
Шакина: Вы имеете в виду людей, которые снимают «Яйца судьбы»?
Михалков: Я имею в виду людей, которые снимают кино без любви к тем, о ком они говорят. Без осознания того, что констатировать мерзость легко, — а вот ты мне расскажи, что делать. И если между зрителем и экраном нет живого контакта, то кино превращается в гарнир для попкорна. Но лучше же, чтобы было наоборот, согласитесь?
Шакина: Мне кажется, когда кинематографист не говорит, что делать, а ставит проблему, кино превращается как раз в такое четко проблемное, где человек сам должен подумать.
Михалков: Назовите.
Шакина: Михаэль Ханеке.
Михалков: Ну, нет… Я говорю про русское кино. У тех-то замечательно все. Самое интересное другое: это произошло за три года. Когда я выпускал картину «Двенадцать», я был убежден, что эта картина для людей старшего поколения — 40 лет и выше.
