Круча Сираминэ

«Испросив позволения у стражи, прошел я заставу на Холме Встреч. Начиналась осень, и не оторвать было глаз от золота лесов. Восхищенному взору моему открывались дивные картины — Наруми, где волны прилива стирают следы морских ржанок на берегу, дым над высокой вершиной вечного Фудзэи, Плавучая долина Укисима, Застава Прозрачных Далей Киёми, скалистые бухты Оисо и Коисо, благоухающая равнина Мусаси в сиреневой дымке, тихое утро над заливом Сио-гама, соломенные крыши рыбачьих хибарок Киса-гата, причалы в Сано и пристань Кисо. Сердце мое оставалось в этих краях, но хотел я увидеть и края, воспетые в песнях, к западу от столицы. Осенью третьего года правления Нинъан,[14] миновав заросли тростника в Нанива, я продолжал свой путь пустынным берегом Сумаакаси, и ветер пронизывал меня насквозь. Так я пришел в Сануки и в селении, именуемом Миодзака, остановил свой посох.

Была здесь хижина, но утомленного путника она располагала не к сладкому отдыху, а к тихим молитвам. Узнал я, что недалеко от этого селения, на горе Сираминэ, есть гробница императора, и, пожелав вознести молитвы, отправился в начале октября на ту гору. Там были дремучие заросли сосны и дубы, и даже в дни, когда небо сияло легкой голубизной, казалось, будто там моросит унылый дождь. За горой высилась крутая вершина Утеса Младенца Тигогатакэ, из бездонного ущелья поднимались клубы тумана, обгоняя друг друга, застилая взор и вселяя в душу тревогу. Но вот заросли поредели, и я увидел земляной холм, на котором в три ряда громоздились каменные плиты. Все — и земля и камень — заросло бурьяном и дикой лозой. «И это гробница императора?» Тяжесть легла мне на сердце. Я не верил своим глазам.

И словно наяву узрел я его на троне Прозрачной Прохлады в Сиреневом Покое, — узрел, как он изволит вершить делами государства, а сонмы сановников, поражаясь августейшей мудрости, почтительно внимают его повелениям. Даже уступив престол императору Коноэ и удалившись от мира, изволил он уединиться в жемчужном великолепии дворца, скрытого в лесах Хакоя. И подумать только, что ныне августейший прах покоится под зарослями терния в лесной глуши, где видны лишь тропы оленьи и куда никто не придет вознести молитвы. Сколь страшны законы Кармы,[15] если даже императору, вознесенному над всеми, не удалось убежать возмездия за дела в этой жизни. Так размышлял я о бренности мира, и слезы лились из глаз моих. Я решил совершить всенощное моление о его душе и опустился на каменную плиту перед августейшей могилой. Тихо читая молитвословие, поверг я к подножью гробницы такие стихи:

И опять неустанно продолжал я молиться. Мои рукава намокли от росы и слез; между тем солнце скрылось, и что-то недоброе предвещала ночь в этом глухом лесу. От каменных плит из-под опавшей листвы веяло ледяным холодом, душа моя стыла, и озноб пронизывал до костей. Не знаю почему, только меня охватил ужас. Взошла луна, но ни единый блик не озарил густой лес. Непроглядный мрак навеял на меня беспамятство, и вдруг послышался чей-то голос:

— Энъи![17] Энъи!»

Раскрыв глаза, Сайгё увидел перед собой человека странного облика, высокого и исхудалого, с неясным лицом и в непонятных одеждах, но был он монахом просветленным и потому, не страшась, спросил: «Кто это здесь?»

«Явился я, дабы ответить на твои стихи, — сказал человек и произнес:

Спасибо тебе, что пришел поклониться».

Услыхав это, Сайге понял, что перед ним призрак из гробницы, склонился до земли и сказал, обливаясь слезами: «Почему до сих пор блуждаешь ты в нашем суетном мире? Ведь ты покинул его, и этой ночью я молился об укреплении твоего родства с Буддой. Я радуюсь, что узрел тебя, но сколь печально, что дух твой не находит покоя! Отрешись от земного и насладись полнотой благодати воплощения в Будду!»

Император расхохотался. «Ты ничего не понимаешь, — сказал он. — Все смуты последнего времени — это дело моих рук. Еще при жизни склонялся я к силам тьмы и поднял мятеж в годы правления Хэйдзи.[18] Мало того, я и после смерти продолжаю преследовать императорский род. Ты еще увидишь — мой дух породит величайшую под небом смуту».

Услышав слова императора, Сайгё сдержал слезы и воскликнул: «Какие недостойные помыслы изволишь ты лелеять в своем сердце! Возможно ли, чтобы ты, прославленный умом и талантами, не знал законов справедливого правления? Ответь мне, например, на такой вопрос. Считал ли ты, поднимая мятеж в годы правления Хогэн,[19] что твои замыслы совпадают с волей богов неба? Или ты затеял эту смуту из низких побуждений? Расскажи мне подробно».

Тогда лик императора исказился, и он заговорил грозным голосом: «Слушай, ты! Императорский сан есть предел человеческих устремлений. Но если правитель сошел с пути справедливости, то его следует покарать, и это будет отвечать велению неба и желанию народа. И что же? На мне не было никакой вины, когда давным-давно, в год правления Эйдзи,[20] я подчинился приказу моего августейшего родителя и уступил трон трехлетнему Тосихито. Было ли в моем поступке что-либо от душевной низости? Тосихито умер в юном возрасте, и все считали, что мой сын принц Сигэхито, и никто другой, должен принять на себя управление государством. Но происками Бифукумонъин, завистливой супруги моего августейшего родителя, трон был отнят в пользу четвертого принца Масахито. Мог ли я не стать после этого ее заклятым врагом? Ведь Сигэхито обладал талантом правителя, а Масахито был бездарным ничтожеством. Мало того что мой августейший родитель не умел выделять достойных, он преступно посвящал в государственные дела свою супругу. Тем не менее, пока он изволил здравствовать, я, свято выполняя сыновний долг, ничем не обнаруживал своего недовольства. Когда же он удалился из этого мира, терпению моему пришел конец, и я дал волю гневу. Восьмисотлетняя Чжоуская династия[21] зиждилась на том, что вассалы карали своих императоров, если это отвечало велению неба и желанию народа. И с высоты моих знаний я утверждаю: нельзя назвать преступником человека, который пытался свергнуть куриное правление. И ты, бросивший свой дом для слияния с Буддой, избравший из страха перед муками жизни и смерти путь бездействия вместо пути истинной справедливости, смешавший светлое учение Конфуция с бормотанием Сакья-Муни,[22] как смеешь ты меня поучать?»

Но Сайгё, нисколько не испугавшись, придвинулся к нему и смело возразил: «В своих речах ты ссылаешься на пути справедливости, но ведь ты все еще не свободен от власти земных страстей. Что говорить о Китае, далекой Стране Дракона, — даже наша страна знает примеры истинной добродетели. В древности император Хонда соизволил сделать наследником светлого престола младшего принца Удзи, обойдя старшего сына принца Ооса-саги. И все же, когда император скончался, престол остался свободным, ибо братья уступали его друг другу. Так продолжалось три года, после чего принц Удзи в глубокой скорби сказал: „Пусть жизнь моя не будет обузой для страны", — и сам прервал счет драгоценных дней своих, и его августейшему старшему брату не осталось ничего другого, как воссесть на престол. Вот пример истинной заботы о делах государства и глубокой верности сыновнему долгу, в которых нет и тени низменных страстей. А в этом и состоит суть лучезарного учения Конфуция. Преклоняться перед этим учением и следовать ему в делах государства начали в нашей стране после того, как принц Удзи постиг его, пригласив из Пэкче ученого Вани. Поэтому поистине должно сказать, что дух братьев-принцев был духом святых земли Хань.[23]

Возьмем возникновение династии Чжоу. Гнев У-вана принес успокоение народу Поднебесной.[24] Слышал я от людей, что в книге, именуемой „Мэнцзы",[25] сказано: „…то не было убийством государя подданным, то было казнью тирана, забывшего милосердие и поправшего справедливость". И что же? Все книги земли Хань — сутры, хроники, стихи, — все до одной привезены к нам, в Страну Восходящего Солнца, и только эта книга Мэн-цзы не привезена. Говорят, что всякий корабль, который везет к нам эту книгу, непременно попадает в бурю и тонет. А почему? Как я слышал, боги опасаются появления у нас этого хитроумного сочинения, так как в последующие времена может объявиться злодей, который скажет: „Нет преступления в том, чтобы отнять престол у потомка богов". Между тем с тех пор, как богиня Аматэрасу[26] основала нашу страну, ни разу не прерывалась династия императоров — ее потомков. Потому разгневанные боги, поднимая священный ветер „камикадзэ", губят корабли с книгами Мэн-цзы. И немало в учениях других стран такого, что не годится для нашей страны, хотя это и учения святых. Есть даже стихи:

А что сделал ты? Ты забыл родственные чувства. Не успел скончаться твой августейший родитель, не остыло еще его тело в гробнице, как ты развернул боевые знамена, натянул лук и начал борьбу за престол. Нет более тяжкого нарушения сыновнего долга.

Власть принадлежит богам. Так установлено, что никому не дано своевольно отнимать престолы. Пусть даже народ мечтал увидеть на престоле твоего сына принца Сигэхито. Вместо того чтобы распространять добродетель и мир, ты коварно возмутил государство, и те, кто почитал тебя до вчерашнего дня, сегодня стали твоими злейшими врагами. Замыслы твои не увенчались успехом, а тебя подвергли беспримерному с древних времен наказанию, и ты обратился в прах в деревенской глуши. Прошу тебя, забудь наконец старую ненависть, вернись туда, где нет ни злобы, ни печали».

Император тяжко вздохнул. «Может быть, теперь, — промолвил он, — когда прошло столько времени, можно найти правых и виноватых и взыскать с меня за мою вину. Но что мне оставалось делать? Я был сослан сюда, в Мацуяма, и томился в доме Такатоо. Три раза в день мне давали пищу, и на этом кончались заботы обо мне. Ночами до моего ложа доносились крики диких гусей, и я с грустью думал о том, что они летят в столицу. А на рассвете я слышал веселую возню ржанок на отмелях, и мое сердце разрывалось. И я думал: „Видно, скорее у ворона побелеет голова, чем я вернусь в столицу. Быть мне прахом этого забытого берега". Готовясь к переходу в иной мир, я переписал все пять сутр Махаяны,[28] но нельзя же было держать их здесь, среди диких скал, где не слышны ни трубы бонз, ни храмовые колокола. Тогда, чтобы отправить в столицу хотя бы следы своей кисти, я послал эти сутры в монастырь Нинва, и с ними такие стихи:

Но злобный Синсэй шепнул императору, что в моих сутрах и стихах, вероятно, кроется какое-то колдовство, и они были возвращены мне. Какое отвратительное деяние! Ведь я уже осознал тогда свою вину, хотя издревле в землях Ямато[29] и Хань нередки были примеры борьбы за власть между братьями. В знак раскаяния я переписал святые сутры. Император не должен был никого слушать. А между тем он нарушил даже закон о смягчении наказания августейших особ и не принял следы моей кисти. Тогда я возненавидел его. Я решил отомстить, посвятив эти сутры силам тьмы; я отрубил себе палец, кровью написал заклятье и бросил вместе с сутрами в море. Затем, укрывшись от глаз людских в глубоком уединении, я стал совершать великие моления о ниспослании мне короны князя тьмы. И что же, начался мятеж Хэйдзи. Сначала Нобуёри вовлек в свой заговор Йоситомо, соблазнив его гордыню высоким саном. Этот Йоситомо и был моим злейшим врагом. Весь род его, во главе с его отцом Тамэёси, погиб за меня, и только он один поднял на меня меч. Бешеная отвага Тамэтомо и военная мудрость Тамэёси и Тадамаса уже обещали мне победу, когда враг вдруг поджег мой дворец Сиракава, и мне пришлось бежать. Я изранил ноги на кручах Нёигаганэ, укрывался от росы и непогоды под ворохами хвороста, оставленного лесорубами, но в конце концов был схвачен и сослан сюда. И все это из-за подлых козней Йоситомо. Но я расплатился с ним. Душа моя ожесточилась, я стал оборотнем и заставил его примкнуть к заговору Нобуёри. За измену богам своей страны он был разбит бесталанным в войне Киёмори, а за убийство своего отца Тамэёси был проклят богами неба и зарезан собственным вассалом.