Она замерла на малый миг, но ответила:

– А тебе как в бою возле Шалок? Тяжко было али как? Боялся? – молвила и взглядом обожгла.

Взвилось во Власе гневливое, но не вылилось в слова обидные.

– Тяжко, не тяжко, а сдюжили. Цена велика оказалась. В жизнь не расплатишься. Всех посекли, – кулаки сжал до хруста, припомнив ратных своих порубленных и брошенных на сырой земле в лесу.

Елена промолчала, отвернулась, но через малое время очнулась, взяла чистый котелок и пошла к Власию. Присела рядом на поваленное дерево и заговорила:

– Знала бы раньше, что так оно бывает, отца бы лелеяла, как икону пресвятую. Влас, я и ведать не ведала, как неподъемно бремя ратное. Сколь душ загублено, сколь крови пролито. По глупости, по неведенью думала, что моя доля тяжела. Маяться в тереме, света белого не видеть, ждать участи своей и жить с мужем навязанным, постылым. А что за меня мужи храбрые ратятся, жизнь свою отдают, не разумела. Ты вот едва жизни не лишился… Видала я, как ты ворога-то сёк…

Влас забыл, как дышать. Голос ее тряский пробрал боярича до самых глубин, взгляд печальный по сердцу мазнул словно ножом острым. А она пытки той не прекратила, добавила тоски-печали:

– Ведь из-за меня все, Влас. Я виноватая и казна моя, будь она трижды проклята! – замерзшие персты в кулаки сжала. – Как теперь грех такой замаливать?

Не ответить нельзя, а и говорить-то не хотелось…

– Не твоя, Елена. Моя вина. – И едва не ослеп от взгляда ее яркого. – Не доглядел я, не додумал. Не знал, что под боком такая сила вражья схоронилась. А знать должен был. Возгордился род наш, в а с того и стал в небо глядеть, а не по сторонам. Привыкли, что Зотовы с заката прикрывают, а раздумать о том, что с ляхами задружатся, не смогли. Это мой грех, а стало быть, мне и ответ держать.

– Влас, дурное говоришь, – Елена кулаком озябшим по коленке своей стукнула. – Как тебе знать, коли мы и сами не ведали? И что ж теперь, а, Власий?

Он голову опустил, глядел под ноги. Тишина разливалась по лесу, только ручей шептал тихонько, скакал через камни, бежал к реке полноводной.

– Нестора достану, – сжал зубы, набычился. – И болячку ляшскую с наших земель сковырну. Лавру вернем боярский стол. Зотово наново оплотом станет. А как меня за глупость наказывать, то богу решать. Все приму. И хватит о том, Елена.

Она смолчала, тем и удивила Власия. Ведь привык, что во всем супротив, что к любому его слову цепляется. А оно вон как: понимает, размысливает не хуже иного мужика, видит, где настоящее, а где пустой звон.

– Не инако чудо случилось, и у Елены Ефимовны язык отсох. Чего молишь-то? Ай, слова закончились? – почуял, что плакать вздумала, да и решил повеселить девушку.

– Для тебя найдется, как не найтись. Раззвонился тут на весь лес! Вставай нето! Тряпицу на плече сменить надо! Или тебя снова волоком тащить, медведина неподъемная?! – гневалась, персты сжимала.

– А зачем тащила-то, Елена? – боярич нарочито важно бровь вскинул. – Оставила бы там лежать, а сама в скит. Что? Ты туда ведь рвалась, ай не так? А тут такой случай. Жених кончился, теперь сама себе голова и хозяйка. Ужель полюбился я тебе, боярышня? Да так крепко, что бросить не смогла?

Пыжился, но ответа ждал не без интереса.

– А по дурости! – взъярилась Елена, вскочила с дерева и ногой топнула. – Знала бы, что ты ехидна такая, ни в жизнь не потащила бы! Сама бы землей закидала и креста на могилку не воткнула!

Влас не удержал на лице надменности, засмеялся в голос, да так звонко, что из кустов птичья стая прыснула, крылами и клекотом тишину растревожила.