Гизелла, несколько обескураженная бурной реакцией на свое более чем достойное предложение, всячески утешала благородную даму, говоря, что ни на чем не настаивает, что есть время подумать, что высшие государственные интересы зачастую важнее их личного женского счастья, что Дагоберт очень скоро войдет в полную силу, и ни один мужчина в мире не сможет сравниться с ним в мужской доблести во всех смыслах этого слова.
Когда дворецкий сообщил о визите высокородной дамы Брунгильды, «плач Тимуровны», уже грозивший дворцу затоплением, едва-едва начал сходить на нет, и потому государыня, чтобы не нарушить настроения момента, бросила, не оборачиваясь:
— Пусть ждет.
Дворецкий не замедлил передать слова госпожи, и Брунгильда без лишних слов поняла, что пропала, как темень вчерашней ночи. На что она надеялась?! Ее больше не желают видеть! Раньше Гизелла всегда любезно и без задержек принимала сестру первейшего из вельмож своей страны. Теперь, когда тот превратился в беглого разбойника, ее не желали видеть и, дабы окончательно унизить, заставляли ожидать, словно комнатную прислугу.
— И снова мои приветствия прекрасной даме, — приблизился вездесущий Бастиан. — Будет ли мне позволено говорить с вами?
— Будет. Но если тебе нужна моя помощь или заступничество, то ты, дружок, не к той обратился. Нынче я в опале, а скоро и вовсе буду в ссылке, — вздохнула жена казначея, в глубине души понимая, что ее супруг, прежде чем объявить ей свое решение, получил на то согласие Дагоберта и его матери. Должно быть, и свадьба их была нужна только затем, чтобы соблюсти хоть какую-то видимость благопристойности и передать владения геристальского дома безродному выскочке.
— В опале? — удивился менестрель, одновременно вызывая Женечку по закрытой связи. —
— Госпожа Брунгильда, — старательно наморщив высокое чело, начал Бастиан, — пожалуй, я смогу помочь вам.
— Да разве это возможно? — не в силах скрыть горькую обиду, всхлипнула благородная дама.
— За время нашего пребывания во франкских землях мы делали вещи и более невероятные. Обещаю, что государыня вернет вам свое расположение. Но вы должны помочь мне в этом.
— Все, что в моих силах! — воскликнула Брунгильда, оглянулась, боясь, не слишком ли громко прозвучали ее слова, и, убедившись, что ее никто не слушает, добавила: — Но, конечно, в границах благопристойного.
Уединенная лесная молельня близ монастыря Святого Эржена пустовала несколько месяцев. Прежде отец-настоятель отправлял сюда стремящихся к благости послушников. Здесь, в лесной чаще, в тиши, нарушаемой лишь скрипом деревьев, шорохом листвы, уханьем филина да волчьим воем, отшельники обретали душевный покой и укреплялись в намерении, отринув скверну мирскую, посвятить себя служению Господу.
Однако крестьянин-углежог, собиравший хворост для своего промысла, утверждал, что с недавних пор в молельне появился новый обитатель, причем какой-то необычный. Вместо перебирания четок и молитв, устремленных в горние выси, этот метал в цель камни, таскал на плечах увесистые бревна и, что уж совсем богопротивно, упражнялся с мечом. Да и то сказать, углежог, наблюдавший за новым послушником из кустов, божился, что отшельник похож на майордома Пипина как две капли воды. Он, впрочем, видел его лишь мельком, когда привозил уголь в лесную крепость. Да и хмельного лесной житель любил выпить сверх меры. Но как бы то ни было, он готов был спорить с любым на серебряный денарий, что послушник с Пипином Геристальским — на одно лицо.
И вроде бы он даже нашел желающего рискнуть полновесной монетой, и в лес его повел, да только потом их никто более не видел. Отыскали лишь обглоданные волками кости, решили, что дело тут недоброе, и постарались забыть о молельне с ее странным обитателем.
Пипин взялся за скобы, вбитые в тяжеленный дубовый чурбак, и вскинул груз на грудь. Раз, выдох — и массивный обрубок дубового бревна поднялся над головой, два — вновь опустился на грудь, три — снова вверх… Пожалуй, с тех давних пор, когда отец перепоясал юного отпрыска боевым поясом, усеянным начищенными медными бляхами, и вручил скованную под руку первенца спату, добрый обоюдоострый меч, — ему не доводилось столько заниматься воинскими упражнениями, развивающими силу и ловкость, сколько здесь, в уединенной лесной молельне. Да и то сказать, он был силен с малолетства, как, впрочем, и все мужчины геристальского дома. Для того, чтоб командовать войском, вовсе не главное — владеть оружием лучше любого из воинов. Но теперь высокое искусство боя могло пригодиться ему более, чем когда бы то ни было.
Пипин уже оградил молельню забором из валунов, собранных сюда со всего леса. Благо, чего-чего, а каменьев в здешних местах хоть отбавляй. Ограда дело хорошее, волки в последние годы лютуют — просто беда. Вот те двое крестьян, вздумавшие за ним следить, — пока рыл яму, чтобы спрятать трупы, звери от них одни кости оставили.
Один волчина прошлой ночью и вовсе к самой двери молельни подходил, даже через дрему были слышны его дыхание и недоброе ворчание. Хорошо, дверь крепкая, и крюк на ней кованый. А то ведь дело-то какое: может, и не просто зверь тут поохотиться зашел. Может, оборотень какой по его душу сыскался? Всю ночь под дверью тварь лесная бродила, сквозь щели внутрь заглядывала, а следов и нет! Хоть крестись тут, хоть через плечо в чертову морду плюй! Ничего, вот поставит здесь силки и волчьи ямы, западни да ловушки смастерит — не то что волку, белке не проскользнуть!