— Крючок делаем, — сказал хитроватый шофер.

Петр Сергеевич не ответил. Валдайский ехал по Москве, где так давно не был, но еще не ощущал города, да и езда была недолгой. И только теперь перед дверью с цифрой «19» вздрогнул, у него мелькнуло: «А ведь дома», — но это был не его дом, где он жил до войны и после нее, где родился его сын. Он знал из писем Веры Степановны, что она обменяла его квартиру и свою комнату на трехкомнатную квартиру в другом конце города, и Петр Сергеевич понимал, для чего, — помнил жестокие законы двора, по которым неизбежно его сын попал бы под обстрел мальчишеских вопросов о минувшей трагедии, слухи тащились бы за ним многие годы, перекочевали бы в школу, нанося немалый ущерб его духовной самостоятельности. И все же те пять лет, что Петр Сергеевич не был в Москве, он видел свой дом таким, каким его оставил, видел комнаты, по которым ходил когда-то его отец, сквер за окном, трамвайную линию, и вот сейчас должно было все это разрушиться: ведь за этой дверью, перед которой он стоял, все было не так, как он представлял много раз.

Чтобы подавить волнение, закурил, понимал — не имеет права на слабость, должен быть спокоен, но дверь внезапно отворилась как-то странно, без щелчка замка, без скрипа, и по ту сторону порога, в коридоре, освещенная светом лампы, стояла невысокая женщина, одетая в строгий костюм с белой кофточкой, украшенной оборками, аккуратно причесанная; она смотрела на него, улыбаясь, сказала тихо:

— Здравствуй, Петр, проходи.

Он вздрогнул, потому что не узнал ее голоса, ему всегда казалось — у этой женщины голос жесткий, с хрипотцой, а сейчас он прозвучал весело и чисто, и глаза ее не были ледяными и колючими, как в послевоенное время, да вроде бы они вообще лишились своей голубизны, потемнели, сделались глубокими.

— Ну, что же ты стоишь? — Она взяла его за руку. — Я тебя давно жду. Поезд ведь полтора часа назад пришел…

Петр Сергеевич перешагнул порог, оказался в прихожей, где стояли высокое зеркало, телефон на тумбочке, большая вешалка. Из кухни тянуло теплом и запахом вкусной еды; он повесил брезентовый плащ, кинул мешок на пол.

— Здравствуй, — сказал он.

Вера Степановна встала на цыпочки, потянулась губами к его щеке, он наклонился невольно, и она поцеловала его, он почувствовал мягкое тепло ее губ.

— Ну, проходи, вот сюда, — сказала она.

Комната была большая и чем-то очень знакомая, он огляделся и вдруг понял: шкафы, набитые книгами, камни на полках, диван с кожаной спинкой, портрет академика Ферсмана на стене с его собственноручной подписью — все это он видел в Свердловске у Степана Николаевича. Она заметила его удивление, сказала:

— Я привезла кое-что на память. После смерти родителей. Это мне дорого…

Но были и новые шкафы, тоже с книгами и минералами; у окна стоял письменный стол, заваленный бумагами, посредине — обеденный, круглый, вокруг которого — четыре стула с высокими спинками.

— Алеша? — спросил он.

— У него другая комната, пойдем, я покажу.

Они снова пересекли прихожую. Комната сына выходила на улицу, в окно были видны красные листья на тополевых вершинах; здесь стояли широкая тахта, покрытая синим покрывалом, тоже письменный стол, два шкафа. Он еще раз обвел глазами комнату, ему подумалось: наверное, где-то должен быть его портрет, если не его, то хотя бы Нины, но на стене висела небольшая картина, изображающая мрачный лес и валуны.

— А где он сам? — спросил Петр Сергеевич.

— Сегодня — у моей подруги Сони Шварц. Ты ее немного знаешь.

Никакой Сони он не помнил. Нахмурясь, сказал:

— Я же тебе дал телеграмму. Почему его нет?