Эрика ничего не видела. На какой-то миг ей показалось, что от неожиданности она выронила осколок.

Нет-нет, он по-прежнему в руке.

Значит, все в порядке. Зрение для этого не нужно. Можно действовать на ощупь.

Изогнув правое запястье, Эрика нашла брезентовую петлю, удерживающую левую руку. Осторожно приложила острую кромку к ремню и стала медленно его пилить.

Взад-вперед, взад-вперед. Брезент должен поддаться. Должен и все тут.

Без света она не могла определить, есть ли какой-то успех. Плечи ее болели. Воздух был едким от неразошедшегося дыма. Дышалось с трудом.

Было что-то невероятно знакомое во всем этом — стеснении в груди, извивании тела, столе, холодном и гладком под ее спиной, словно отделанная кафелем душевая…

Вот-вот. Утренний душ после четырехмильной пробежки на рассвете. В конусе горячих струй она намыливала волосы и кожу, чувствуя себя бодрой, радостной. Потом отодвинулась дверь, появился Эндрю, ворвался, грубо овладел ею в страстном порыве, едва ли не насилуя собственную жену, прижатую к кафельной стенке в потоках мыльной воды.

При этом ненавистном воспоминании Эрика застонала.

То, как он ее брал, было зверским, как преступление, и совершенно непохожим на то, что бывало у нее с Беном Коннором. Бен никогда не торопился и не принуждал ее. Его большие ладони медленно двигались по белым холмикам ее грудей, по плоскому животу, он доводил ее до оргазма за секунду до того, как извергал семя.

Что-то треснуло.

Эрика услышала этот самый желанный на свете звук, негромкий протест рвущегося брезента.

И потянула левый ремень. Он ослаб, разлохматился, но все еще удерживал ее.

— Ну, давай же, — прошептала она и вновь принялась резко водить по ремню осколком, не обращая внимания на боль и усталость в руках.

Эрика подумала об обоих мужчинах в своей жизни. Один такой культурный, благовоспитанный, другой неотесанный, грубоватый — однако же Эндрю мог обидеть ее, испугать, а Бен Коннор нет.

Правда, она тоже могла его обидеть. И невольно обижала. Обижала своей необъяснимой отстраненностью, оборонительной недоверчивостью, невысказанным ожиданием развода, которые он явно воспринимал как отчуждение или в крайнем случае холодность. Обижала его, бегая, постоянно бегая. От него, от прошлого — от всей боли, которую очень трудно переносить.

Может быть, он понимал что-то, но мало. А она не говорила ему, потому что не знала этого и сама.

Ну что ж, теперь знает и скажет. Бегать больше не будет ни от него, ни от кого бы то ни было. Она всю жизнь бегала, искала, пыталась найти какие-то смысл и цель в казавшемся пустом существовании. Но смысл заключен не в чем-то внешнем, он внутри, и, дабы освободиться, нужно только отпереть сейф, в который она заточила свое сердце.

Она свыклась с настороженностью и страдала из-за этого. Теперь пришло время вновь открыть для себя доверие.

Вот что ей требовалось сказать Бену Коннору, человеку, вполне заслуживающему это услышать. И потому она не могла умереть.