— Прости, сестричка, — произнес он и закашлялся. Во рту у него внезапно пересохло, горло перехватило.

Дым иногда оказывал такое воздействие. Дым.

Роберт подошел к столу и встал над Эрикой, коснулся ее золотистых волос, слегка мерцающих в керосиновом пламени.

Она сказала ему, как он и предвидел. Он не мог спорить. Однако был печален. За обоих.

Но раз это судьба, он примет ее. Сделает, как указало ее высшее эго. Не подведет ни ее, ни свою судьбу.

Гладя длинные локоны Эрики, он прошептал:

— Как хочешь.

Она вздрогнула и вдруг проснулась, веки ее трепетали, будто крылья мотылька.

— Роберт?

— Как хочешь, — повторил он, словно благословляя.

Эрика замигала, глядя на него расширенными от древнего животного страха глазами, потом опять погрузилась в сон, и голова ее вяло откинулась набок.

— Отдыхай, — сказал Роберт. — Отдыхай, сестричка. Сегодня ночью я предам тебя закланию, погружу руки в твою кровь и смою грех. Ночью, после восхода луны, когда смотрит Мать. Сегодня ночью.

На последнем слове голос его дрогнул, и он больше не говорил ничего, лишь гладил ее волосы и смотрел, как она спит.

Вскоре Роберт взял свой фонарик и покинул зал, идя прежним маршрутом по боковому коридору. Свет керосиновой лампы освещал задники его ботинок, потом стал тускнеть, и наконец впереди был лишь бледный круг от луча фонарика, позади дым и темнота, а из темноты слышался ее голос, слабый, полусонный, зовущий:

— Роберт…

Он чуть было не повернул обратно, ему показалось, что сестра, вновь маленькая девочка, заблудилась в лабиринте и, плача, зовет его.

Потом вспомнил, что они уже не дети, и торопливо продолжил путь, а голос Эрики замирал в отзвуках и наконец перестал тревожить его.