XIV

В двух последних письмах я старался установить правильную точку зрения на самый факт покорения Кавказа, вывести в общих чертах содержащиеся в нем материальные последствия, насколько это можно было сделать в газетном очерке. Я имел в виду только политический и военный характер новых отношений, в которые наше отечество поставлено в Азии завоеванием Кавказа. Содержание вопроса этим еще не исчерпывается. Преобладание русского племени на Востоке может вызвать в течение времени результаты гораздо обширнее и важнее чисто политических. На этот счет я имею свои убеждения и должен их высказать, потому что, несмотря на отвлеченность подобного вопроса, от взгляда на него зависит тема практических последствий и более всего система управления азиатскими населениями. Во-первых, надобно отчетливо сознавать, куда идешь; во-вторых, надобно, чтобы всякое владение в Азии окупалось, без чего оно становится бессмыслицей, – господствующий народ сам себе цель и не может делать приобретения в ущерб себе. Обе стороны дела тесно связаны между собой. Без сомнения, Россия не имеет никакой надобности в завоеваниях со стороны Азии. Твердо установленный протекторат на том пространстве, в котором не может быть допущено враждебных влияний, совершенно удовлетворяет цели. Но нельзя забывать, что азиатский вопрос, как все громадные переломы в истории, разрешается сам собой, гораздо более, чем его разрешают преднамеренно. Действующие в нем стороны подчинены необходимостям, которые часто нельзя отвратить от себя. Несмотря на выгоду протектората, можно предполагать, глядя на всеобщее разложение азиатского мира, что нынешняя граница империи, в полном смысле случайная, может быть, выдвинется еще вперед, и тогда новыми областями надобно будет управлять, чтобы владычество над ними во всяком случае, не было обременительно для самой России.

Мы видим на деле, что ни одно европейское могущество, имеющее владение на Востоке, не относится нигде к азиатским подданным, как к собственным гражданам. Иначе быть не может. Кроме того, что европейские подданные составляют самую цель государства, азиатские же – политическое средство для достижения других целей; кроме того, что одни добровольно поддерживают государство всеми своими силами, других же, напротив, надобно силой удерживать в повиновении; но, что еще важнее, весь мир понятий и потребностей, весь духовный склад человека там и здесь до того различны, что переносить европейские формы управления в Азию было бы, очевидно, вопиющей бессмыслицей. Западные народы, как англичане и голландцы, владеющие восточными странами, понимают очень хорошо, что подобное владение имеет смысл только до тех пор, пока оно выгодно. Они управляют подвластными, конечно, с соблюдением общих начал справедливости, но преимущественно в своих интересах, не помышляя даже о возможном перевоспитании мусульманских и языческих подданных в духе европейской цивилизации. Они сохраняют ненарушимо в покорной стране все бытовые формы управления и налогов; европейская власть, заступая место азиатского правительства, оставляет за собой только политическую роль, надзирает над туземной администрацией, но не становится на ее место. Подвластные народы видят, таким образом, в чужеземном господстве верховную власть в ее отвлеченном смысле, какой они всегда покорялись; они не имеют прямого соприкосновения с нею, она не колет им глаза, как чуждое, иноверческое иго. При такой системе политический надзор над завоеванной страной всегда идет успешно.

Европейские агенты в областях, не обременяемые мелочными занятиями, могут посвящать все время изучению страны, ее экономических средств, духа жителей; они имеют возможность наблюдать за всяким враждебным проявление в народе, могущем развиться в опасность для господствующей власти (имея дело с азиатцами, такого надзора нельзя ослаблять ни на час). Немногочисленные, и потому избираемые со строгой оценкой, европейские чиновники исполняют свою обязанность сознательно, принимают к сердцу интересы метрополии, нравственные и материальные. В туземной администрации, стоящей под ними, местное управление идет, как всегда оно шло в Азии; управляемые замыкаются в своем быту, стараются кончать все дела между собой, чтобы иметь как можно менее столкновения с властью; управляющие, напротив, ищут всякого средства поживиться; но вся эта домашняя грязь, мелкое взяточничество и выжимание составляют для населения семейное дело; туземцы могут жаловаться только на своих земляков и знают, что так было искони века. Зато никакие нарекания не падают на европейскую власть; неотвратимая грязь азиатского управления не брызжет на священное имя владычествующего народа. Туземец видит в европейском чиновнике прибежище в крайнем случае. Чиновник этот, представляющий политическую власть, связанный инструкциями, а не форменностями, решает дело удовлетворительно и понятно для азиатца, которому надобно сказать «да или нет», потому что он умеет понимать власть только как власть, а не как инстанцию. Со своей стороны главное управление может безбоязненно вверить обширные права своим агентам, немногочисленным, выбираемым тщательно, обеспеченным, направляемым установленной и строгой системой. Кратчайшую формулу этого рода управления можно высказать таким образом: «замещение деспотического произвола туземных правителей просвещенным произволом европейских агентов, связанных духом, а не буквой системы».

Кроме разумности такого образа управления азиатскими областями, он основывается еще более на необходимости, неотвратимой, абсолютной необходимости. Экономические средства азиатских земель, даже самых богатых, ничтожны перед европейскими. Англичанин платит податей кругом 15 рублей с души, английский подданный в Индии менее 2 рублей; русский платит 5 руб., закавказский туземец 1 руб. 60 коп. Цифра государственных доходов, разложенная на количество населений, составляет по всей Азии менее 2 рублей с души; при этом восточные правительства содержат администрацию и армию, так же как в Европе. Как же они изворачиваются? Очень просто, тем, что администрация, – по европейскому выражению все министерства кроме военного, – стоит им чрезвычайно мало. Кроме внешнего полицейского порядка и преследования разбойников, азиатские населения не хотят никакой администрации, не имеют в ней надобности, избегают ее как чумы; к их крайнему отчаянию, администрация иногда сама впутывается в их дела для поживы. Для азиатца пойти в суд, обратиться к агенту власти – значит запереть лавку или мастерскую, закрыть дом для соседей, потому что никто не захочет вперед иметь дело с таким сутягой, с таким опасным человеком, который, пожалуй, втянет еще целый околоток в переделку с властью. Для азиатцев то наилучшее правительство, о котором они меньше всего слышат. Третейский суд есть общая форма сделок во всей Азии; цель его совершенно понятна: избежать прикосновения с правительством. Азиатец, не мошенник, ходит жаловаться чиновнику только на чиновника, почти никогда на своего брата, простого подданного. Идеал азиатца – иметь отношение к власти только в ту минуту, когда он платит подати. Понятно, что при таком настроении населений администрация стоит дешево. Один губернатор, как политический представитель правительства, один казначей, один кади (судья), обыкновенно ничем не занятый, и несколько санджаг-бегов для внешних полицейских дел – вот вся администрация области; все остальное в руках сельских старшин. Притом жалованье, если только жалованье существует в Азии, обыкновенно высоко. Но с такими штатами управление, даже при высоком жалованье, стоит чрезвычайно дешево. Правительство может изворотиться, содержать армию, мотать много денег на внешний блеск, при доходе, не достигающем двух рублей с души. И заметьте, как стоит Азия, никто еще не жаловался, чтобы правительство было невнимательно к нуждам народа; там жалуются на его внимательность, реформа администрации на европейский лад вызывает всеобщие вопли. Европейское владычество, заступая место туземного правительства, получает в наследство только тот круг действия, который принадлежал его предшественнику. Этот круг очерчен не произвольной системой, а вековою, устоявшеюся силою вещей, духовным складом людей, над которыми оно начинает царствовать.

Европейская власть не может изменить формы местной администрации, во-первых, потому, что она произведет этим неисходную и бесцельную путаницу, которая ее же первую собьет с толку, поставит в невозможность разглядеть что-нибудь в своем собственном деле; во-вторых, лишит ее средств к самостоятельному существованию. Только при дешевизне азиатского управления возможно покрывать военные расходы низким бюджетом восточной страны. Из этого круга нет выхода, разве найдется такой филантропический европейский народ, который, как пеликан на воротах воспитательного дома, захочет питать своею кровью чужих птенцов. Азиатское владение, не покрывающее всех своих расходов, военных и гражданских, требующее пособия от метрополии, – это сущая нелепость, если только оно не необходимый стратегический пункт, а обширное владение. В азиатском управлении можно выезжать только на дешевизне администрации; стало быть, думать о замене ее форм дорогими формами европейскими невозможно.

Но разве это возможнее в каком-нибудь другом отношении? Разве какой-нибудь здравомыслящий человек поверит статочности перевоспитания азиатских масс на европейский лад, в их цельном политическом составе? Они могут быть поглощены европейской национальностью, примеры этому есть в истории, я скажу об этом в своем месте; перевоспитаны же – никогда. Между формами, в которых сложился человеческий дух на Востоке и на Западе, протекло три тысячи лет, между ними нет более никакого сродства и потому нет сочетания, которое могло бы дать плод, произвести на свет что-нибудь среднее. Как может азиатский язычник или мусульманин, живущий одним мертвым преданием, в которое современная жизнь уже ничего больше не вносит, не понимающий ничего дальше самой голой реальности, выделавший в этом смысле все свои понятия от философии до семейных отношений, живущий в обществе как оторванная единица, а не как живой член его, получивший это настроение наследственно, как может он связать в каком-нибудь отношении свои понятия с понятиями европейца, основанными на началах, ему недоступных? Как может он, оставаясь азиатцем, подливать понемногу европейскую мысль в свое мировоззрение, давно законченное и замкнутое, не постигающее даже возможности постановки вопросов, на которые европейская цивилизация предлагает ему ответ? Реформы, предпринимаемые европейским правительством на Востоке, не могут иметь другой исход, как подобные же реформы азиатских правительств, разрушающие на наших глазах последнюю связь, связь привычки, которою до сих пор держались их одряхлевшие государства. Но в азиатских реформах производятся до сих пор только опыты в небольшом виде. Каково же было бы заблуждение европейского народа, который перенес бы целиком свои учреждения на Восток и обложил бы вдруг азиатцев сложными формами европейского судопроизводства и администрации, выработанных совсем другой жизнью, отвечающих потребностям диаметрально противоположным, противоречащих религии, вековому характеру, семейному быту управляемых; который, ставя им себя за образец, создал бы в безграмотной, безнравственной, безразличной массе восточных населений благородное азиатское дворянство, несмотря на то, что азиатцам чужды понятия чести и личного права, что у них нет ни настоящего семейства, ни фамильных преданий по многоженству? Если бы вдобавок этот народ внес в страну подобные учреждения не на чужой, а на свой собственный счет и дошел бы до того, что одно гражданское управление, не соответствующее ни нуждам, ни средствам управляемых, менее всего соответствующее потребностям самой власти, поглотило бы на себя без остатка все доходы края? Последствия очевидны. Во-первых, ставя на место нехитрого азиатского управления свою сложную администрацию, которой жители не понимают и не могут понимать, мы ввели бы в край самый чудовищный произвол, во многом хуже чисто азиатского: когда люди не могут даже угадать, что с ними делают, с ними можно делать все, что угодно, прикрываясь дикими для них формами. Во-вторых, подобная администрация вовсе не достигает цели. Законной формой следствия невозможно настигнуть ни одного виновного в стране, где сто честнейших, по-своему, людей, не колеблясь, дадут очистительную присягу за всем известного злодея, чтобы спасти его из рук гяуров. Бессилие закона заставляет власть поминутно обходить его и действовать по убеждению, произвольно.

В-третьих, принимая на себя низшую администрацию, облекая ее в европейскую формальность, иноземный властитель поминутно напоминает своим подвластным о чужом иге, колет им глаза, собирает на себе одном все проклятия за притеснения и обиды, проклятия, которые остались бы взаимным нареканием друг на друга между туземцами, если бы властитель стоял выше. В-четвертых, при такой системе нельзя их обеспечить и требовать от них многого; приходится выкликать их массой, набирать всех, кто не находит места на родине, и потом выставлять эту сборную массу напоказ туземным населениям, позоря во всех видах неприкосновенное имя владычествующего народа. Приученные к такому порядку дел чиновники заботятся только об ограждении себя формальностями и не заботятся уже о политическом надзоре за населениями – над головами их соберутся тучи, и они их не увидят. И наконец, последнее. Такое применение европейских форм к азиатской стране, равно неудобное для власти и для управляемых, но поглощающее само на себя все доходы края, не оставляя ничего для обороны, может существовать только в самом ограниченном размере, как курьезный образчик, как шотландское вино, которое лорд Эльгин выделывал из своей теплицы, стоившее ему 300 франков бутылка. Подобным владением можно забавляться только на счет одной из своих коренных областей, обращая ее средства на покрытие расходов первого. Но представьте, что вследствие особенных обстоятельств это владение расширяется, утраивается, учетверяется, вот уже четыре области, которые придется закабалить ему; между тем как можно было бы повести дело просто, ко взаимной выгоде обеих сторон. Что ж это за управление? Для чьего удовольствия, для какой надобности может существовать такое противоречие? Кто от этого в выигрыше?

Я не распространялся бы о такой несостоятельной теории, если б она оставалась только теорией; но с покорением Кавказа азиатский вопрос встает перед Россией во всей его обширности и неотвратимости; система управления азиатскими областями может со дня на день получить для нас первоклассную важность; нельзя обойти эту сторону дела. Россия овладела в течение веков несколькими мусульманскими царствами и срастила их с собой органически; она доказала на деле прирожденную ей способность царствовать над Азией, доказала ее в гораздо высшей степени, чем какой-либо другой европейский народ. Так было. Но когда, с первым годом столетия, русские заняли Закавказье, в продолжение шестидесяти лет не было даже поставлено вопроса: что такое этот край, как должно государство относиться к нему? Он стал страной научных опытов, к которой прилагались пробы всяких административных систем, без соображения с почвой, на которой хотели их вырастить. Покуда Закавказский край считает не более двух миллионов жителей, бремя, происходящее от ложной системы, не составляет большой тяжести для государства. Но обстоятельство это важно как урок для будущего.

Меридиан Военно-Грузинской дороги делит Закавказье на две части, по всем между собой противоположные – христианскую и мусульманскую. С изгнанием черкесов деление это простерлось на все наместничество; западная половина – все равно что коренная Россия и требует только хорошего управления, с устранением всяких политических взглядов; восточная половина – чистая Азия, покорствующая до сих пор силе штыков, и, надобно прибавить, едва ли не самая фанатическая часть Азии. Сказанное выше об условиях разумного управления в Азии не имеет никакого отношения к грузинам, народу христианскому и прогрессивному, добровольно слившемуся с Россией, но прилагается во всей силе к восточным областям. Можно ли управлять по одинаковой системе тою и другою половиной Кавказа, когда цели управления, там и здесь, совсем иные? Эти страны и были отдельными до 1841 г. В Грузии существовало устройство более развитое, с общим русским судопроизводством; в мусульманских областях управление чисто административное, сосредоточенное в руках нескольких доверенных лиц, называвшихся комендантами, – единственно пригодная форма власти для азиатской страны. Последнее управление шло неудовлетворительно; причины неудовлетворительности были очевидны. Такой порядок дел, существующий и теперь в районе, подчиненном военной власти, может действовать успешно только при двух условиях: при строго установленной системе, знающей положительно, чего требовать от управляющих, и при должном выборе и подготовлении людей, назначаемых начальниками в азиатский край. В горском управлении, преобразованном при князе Барятинском, эти условия теперь соблюдаются, и оно идет отлично. Но в тридцатых годах не думали еще ни о том, ни о другом; системы не было никакой, а комендантами назначались люди вовсе не подготовленные к такому делу. Вместо того чтоб исправить этот недостаток, в 1841 г. на Закавказский край, без различия местностей, было распространено общее губернское положение, с неважными изменениями. Палаты, стряпчие, формальные следствия, форменность исков и прошений введены не только в Грузию, но в мусульманский край. В Грузии новые учреждения далеко превышали потребность общества почти еще патриархального и только напрасно удвоили расходы управления; в восточной половине края они, кроме того, привели дела в хаотическое состояние, проясняющееся только на казенной бумаге; управляющие и управляемые, как после вавилонского столпотворения, перестали понимать друг друга. Не соответствующая силам и потребностям края сложность и дороговизна управления выказывались каждый день все резче. Но здание в европейско-форменном вкусе было заложено, и постройки пошли распространяться сами собой.

Общий результат вышел, с одной стороны, тот, что гражданское управление, отлично устроенное в теории, но в действительности совершенно чуждое населениям по духу, трудится теперь подобно безукоризненно построенной машине, которая не приведена в соприкосновение с материалом, который она предназначена обрабатывать; с другой же – тот, что закавказские области составляют для государства, в финансовом отношении, не выгоду, а бремя; между тем как главное условие системы управления азиатской страной, самая возможность владеть ею, состоит в том, чтоб она не была бременем для метрополии. Природа вещей устроила это дело таким премудрым образом, что самое разумное управление азиатским краем есть в то же время самое дешевое.

Ошибка, как беда, никогда не приходит одна. Вследствие той же теории, распространив на мусульманские области русские формы управления, создали там также татарское дворянство.

В дворянстве народность выражается с сознательною силой: при чужеземном владычестве в нем сосредоточивается весь устой народной жизни побежденных. В азиатской стране, где рабочие массы испокон веку составляют райят – паству, стадо, вечно живущее под игом, не разбирающее происхождения власти, лишь бы она не слишком его давила, нравственное сопротивление чужеземному владычеству только и может исходить из высшего класса, если б он существовал. Но такого класса нет во всей мусульманской Азии: мы сами его создали. В Закавказье существовали ханские фамилии вчерашнего происхождения. Потомков этих фамилий набиралось едва 30 человек, которых легко было обеспечить пенсией. Но при ханах служили нукеры по большей части из черни, пользовавшиеся, во время службы, частью доходов с какой-нибудь деревни, – обыкновенный вид азиатского жалованья. Из этого элемента, наперекор прямому государственному интересу, в сороковых годах создали невозможное дворянство, и не только создали, но роздали ему казенные земли и деревни. То, что крестьяне платили прежде в казну, они были вынуждены платить с громадною лихвой бывшему односельцу, равному им до того дня и вдруг ставшему их помещиком. Очень понятно, что такая мера оттолкнула и продолжает отталкивать от русской власти народные массы, отдохнувшие было под ее крылом от персидского ига; и в то же время не могла доставить ей никакой опоры в мнимом, подобранном в черни дворянстве, существующем лишь под охраной русских штыков. Создание дворянства в мусульманских областях умалило в значительной степени государственный доход, в то время, когда новые учреждения, беспрерывно усложняясь, требовали все больших средств от края. Я не говорю о другой мере – перевод всех натуральных податей на деньги, – непригодной в своем полном объеме для азиатского края, хоть тем, что она делает содержание войск вдвое дороже – не говорю потому, что таким образом я никогда бы не кончил. Отсутствие системы повело к постоянной перестройке учреждений, причем они беспрестанно и произвольно расширялись, поглощая вновь открывшиеся источники доходов. Когда наконец в 1860 году, с отделением закавказских финансов, были сведены счеты тридцатилетнему ряду подобных сборов, в итоге оказалось, что все доходы края идут без остатка на содержание одного гражданского управления.

Если бы закавказские области принадлежали Персии или английской Индии, то, по пропорции жителей, за всеми расходами на управление, на счет их содержалось бы 20 тысяч войска, почти то же количество, которое должно находиться здесь по мирному положению. Они не лежали бы бременем на государстве.

Нельзя никого лично винить за такое положение дел; в нем виновата разве скудость идей русского общества в первой половине настоящего века. Это было именно переходное время, когда наше общество окончательно утратило предания старой Руси, умевшей ладить с азиатцами, и не нажило еще себе новых воззрений. Но по крайней мере теперь должен установиться правильный взгляд на предмет, от которого зависит возможность или невозможность решить в нашу пользу первый из всемирных вопросов.

До сих пор европейское владычество в Азии имело чисто политический характер; состояло в военном занятии страны и проходило бесследно. Со времен Александра Македонского европейцы много раз владели на Востоке обширными царствами, обхватывающими половину Азии; от господства их остались медали европейских династий, но не осталось даже признака какого-либо нравственного влияния бывших победителей на побежденных. Если бы в природе вещей содержалась возможность обновления восточных обществ европейским духом, она высказалась бы хоть раз, хоть где-нибудь, в каком бы то ни было виде. Но история XXII веков не показывает даже признака чего-нибудь подобного. Победоносная цивилизация Европы лежала на цивилизации азиатской, как масло на воде, не сливаясь. Империи, основанные в наши дни англичанами и голландцами в Азии, имеют тот же вид внешнего господства и, по всей вероятности, будут иметь ту же участь, сколько бы ни продлилось их существование. Но призвание русского владычества может быть иное: я говорю это не гадательно. История не знает восточных обществ, обновленных и призванных к новой самостоятельной жизни Европой; но она представляет два примера полного поглощения азиатских народов европейскою цивилизацией и национальностью: в западной Азии, после македонского завоевания и в восточной России – со времен Грозного. Греки не вытеснили побежденных, как в Америке вытесняют дикарей, однако ж при римском владычестве Малая Азия и Сирия были уже чисто греческими землями, значит, покоренные исчезли в чужой цивилизации. В восточной России татарское дворянство обрусело, там давно уже нет высшего мусульманского класса, не существует самостоятельного мусульманского просвещения с его особыми взглядами; там остались кое-где татарские деревни, населенные простолюдинами. Надобно только сличить русского татарина с азиатским, чтобы понять, до какой степени он уже не мусульманин и не азиатец по понятиям, несмотря на сохранившийся обряд. Такое превращение сбыточно.

Азиатский язычник или мусульманин не может привить к своим понятиям несродные ему идеи Запада и выработать что-либо из такого сочетания; но как человек он может понять и принять европейские духовные начала и всецело стать европейцем. При владычестве Греции и России над восточными странами происходило прямое соприкосновение масс, что много облегчало задачу. Но кроме того в нашей русской натуре есть, кажется, способность к этому делу, которой недостает у западных европейцев. Те превосходят нас соединением свойств, нужных для заселения пустынных стран: Америка и Австралия свидетельствуют об этом; но тот же самый характер, энергический, жесткий, отстраняющий чужую опору и потому замкнутый, – который разнес испанские и английские поселения по Новому Свету, – составляет препону для сближения их с покоренными восточными народами. Испанцы умели только выгнать своих мавров, англичане проживают в Индии чуждыми пришельцами. Русские по природе своей не особняки; они живут миром, как пчелы; в одном этом признаке достаточно выражается мягкость характера, общительность, составляющая нашу силу в покоренной азиатской стороне, если только администрация не мешает ей. Русский человек не смотрит на азиатца свысока, не презирает его как западный европеец; он с ним настолько сжился, чтобы видеть в нем человека. Русское население, возникающее в покоренном крае Азии, становится сейчас же в самые близкие отношения к туземцам, притягивает их в свою сферу и понемногу перерабатывает в духе высшей цивилизации, высшей религии и высшей народности. Что произошло уже на берегах Волги, то может повториться и далее. За горизонтом чисто политических отношений, связывающих нас с современным восточным миром, отношений, на которых должно покуда сосредоточиваться все наше внимание, в тумане далекого будущего, мелькает истинное историческое разрешение азиатского вопроса, по крайней мере в сопредельных России странах. Такое понимание вещей не есть только философия истории, потому что она дает место практическим следствиям.

Может протечь длинный ряд веков, прежде чем выработанная историей общественная форма, со всем ее духовным складом, без остатка перельется в другую. Но в этом нет и надобности. Полтораста лет тому назад приволжская Россия была уже, в сущности русскою, не помнила своей самостоятельности. Где над страной станет русское просвещение, то есть где нельзя будет выделиться из чернорабочей толпы иначе как обрусев, там будет Россия уже навеки. Толпа долго хранит свои понятия и еще долее свои обычаи; но когда она составляет груду развалин невозвратно протекшей, не способной ни к какому дальнейшему развитию жизни, то в ней не заключается уже никакой силы. Если существует нравственное общение победителей с побежденными, то действительная жизнь переходит в слои населения, притянутые высшим просвещением владычествующего народа: из этих слоев, каково бы ни было их происхождение, должны постепенно развиться высшие, то есть образованные и зажиточные классы народа. Для таких классов, когда они заявят свое существование, европейские формы суда, администрации, всей общественной жизни, станут не только пригодными, но необходимыми; расширившиеся вместе с просвещением экономические средства страны допустят более сложные учреждения; как всегда на свете, действительно нужное сделается осуществимым. Таким только постепенным ходом вещей, а не внезапною пересадкой не соответствующих делу форм можно внести просвещение в восточную страну. В то же время, если в русско-азиатском владении высший класс должен образоваться постепенно из людей обрусевших, то мы ни в каком случае не должны создавать искусственно высший класс татарский. Цель указывает на средства. Вот практические следствия.

Этим положением, естественно вытекающим из вышесказанного, заключаю ряд моих писем. Я не имел притязания писать историю последних годов Кавказской войны, которая по сложности предмета и чрезвычайной важности своей для государства требует обширного труда и без сомнения вызовет его в будущем; литература должна поставить свой памятник победителю Кавказа и храбрым войскам, с которыми он совершил это славное завоевание. Но я считал полезным представить русскому обществу, до сих пор мало знакомому с Кавказом, хоть краткий очерк великого события и его прямых очевидных последствий. Я не мог осветить достаточно в этом очерке всех сторон предмета, но должен был по крайней мере указать на них, чтоб читатель мог потом, если захочет, узнать их ближе и вынести свои собственные заключения.