Она снова вздохнула, на этот раз глубоко, словно признавая какое-то свое поражение.

— А что это? — спросил я. Верхний листок был от руки исписан чернилами.

— Да просто ее «хроника» — так она это называет. Называла. Мать писала ее в тюрьме, в первые проведенные там дни, — увидишь по датам. И посылала Милдред, а я однажды познакомилась с ее сыном. На западе. И Милдред прислала их мне. Давно уже — но и мы с тобой к тому времени давно уже разлучились. Ей следовало переправить эти листки тебе. Но для нее, должно быть, многое значили отношения между матерью и дочерью. Я так полагаю. Здесь нет ничего, способного доставить кому-нибудь неприятности. Никаких великих откровений. Однако голос ее различается, и это довольно приятно. Пусть они останутся у тебя.

И Бернер двумя исцарапанными ладонями подтолкнула листки ко мне по столу, зацепив свой бокал так, что из него выплеснулось немного мартини, намочившего край нижнего листка.

— Спасибо, — сказал я и принял листки.

— Мать назвала это «Хроникой слабого человека». Каким она и была. — Бернер отлущила с нижней губы чешуйку сухой кожи; похоже, теперь, когда она отдала записи мне, проделавшему немалый путь, чтобы получить эти листки, содержание их снова стало ей интересным. — Она говорит там вещи вроде «Ты вправе считать себя хорошим человеком, только если мог сделать дурное, но решил не делать». И «Наш брак был неудачным» — с этим мы оба можем согласиться. «Что способно улучшить жизнь — вот главный вопрос». И «Тебе не понять, что твоя жизнь невыносима, пока ты не увидишь выход из нее». Рассуждает о том, что ей следовало уйти от папы задолго до случившегося, о том, что удерживало их вместе. Там есть и письма к нам. И строчки стихотворений, которые она любила. Одно я когда-то помнила. «…Каким преступленьем, какою ошибкой заслужил я теперь эту слабость?» Ей всегда хотелось стать писательницей. Я читала это многие годы. Иногда плакала. Он-то ничего с собой поделать не мог. А она была намного умнее. По крайней мере, так мне запомнилось.

Бернер покачала головой и снова взглянула на оживленную парковку «Эпплби».

— Я жалею, что злилась на нее. Особенно теперь. Мне хотелось бы походить на тебя. Ты ведь все принимаешь. А это придает куда больше смысла тому, что нас окружает.

— Я тоже о многом жалею, — сказал я — что не было ответом, которого ждала Бернер. Я взглянул на изящные, точно очерченные, выцветшие слова, старательно следующие бледно-голубым линиям; написаны они были не излюбленными бурыми чернилами мамы.

Бернер начала постукивать пальцами по столу. Я взглянул в ее простое, ожидающее лицо — оно было лишено выражения, хотя челюстные мышцы и двигались под кожей. Глаза сестры поблескивали. Мы снова совсем не походили с ней друг на дружку, но теперь по-иному.

— Ты помнишь Руди? — Она поджала губы.

— Да, — ответил я.

— Рыжего Руди. Трепача Руди. Мою первую великую любовь. Разве не смешно?

— Я с ним танцевал, — сообщил я.

— Правда? — Лицо Бернер на миг просветлело. — А я где в это время была?

— С нами. Мы танцевали втроем. В тот день, когда их увезли в тюрьму.

Мне захотелось произнести ее имя. Порадовать себя. Ее настоящее имя.

— Бернер, — негромко сказал я.

— Это я, — хрипло отозвалась она — как будто имя прошептал кто-то, сидевший за соседним столиком.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросил я. — Есть на свете хоть что-то, что я мог бы для тебя сделать?