Эйра хихикает. Всем застит глаза Рождественская битва, да боевая песнь, да осада Глостера… Успехи, каких сотни лет не бывало. Но они не слышали, как Майни клянет войну, как ревет в палатке у сестры на груди — и с каким удовольствием роет землю или строит машины. И верно — если бодливой корове Бог рогов не дает, кому достанутся самые острые когти и самые длинные клыки?

Книжнице, рукодельнице, певунье.

Самой домашней девочке из всех!

И уж она никак не допустит, чтобы такое хозяйство, как Кер–Сиди, ушло из семьи.

Немайн уже не спит. Глаза открыты, изучают потолок. Прожилок на балках не разглядеть — самое темное время ночи, неуютное даже для сидов. Сон не идет… В голове пустота. Что там может быть, когда случилось совершенно невозможное? Запах огня и воды, жажда погони, жажда крови, желание даже не вешать, резать или жечь — грызть и рвать когтями. При совершенно отрешенном сознании. Рычание, и то вышло спокойным и чуть деловитым: мол, дело есть дело, надо порвать кое–кого на клочки… не обессудьте. Но главное — память. Чья? Огонь, уголь, дым — хочется бежать, голосить дурным голосом. А еще хочется гнать добычу — летящим шагом, босой по снегу! Когда жертва завязнет или упадет от изнеможения, не спеша подойти, без гнева и пристрастия превратить чужую жизнь в свою — и сородичей. И если их, проглотов, рядом нет — лишнее спрятать на черный день, а самый сытный кусок принести домой, где ждут… Не маленький, не сестры и мать — кто–то другой, сильный, родной, понимающий.

Почему хочется вести родичей за собой против великана, способного прихлопнуть тебя одним точным ударом — и знать, что он никогда не будет достаточно точен, ведь ты маленькая, но ловкая, а твое оружие острей?

И почему все это появилось только сейчас?

Неужели там, в темной глубине сознания, прячется дух божества, решивший занять неудобную оболочку, от которой отлетела человеческая душа?

Немайн встала. Распахнула окно — слабый ветер сгоняет туман к реке, и у терпкой гари пожарища не выходит заглушить ароматы майской ночи. Вечерняя Луна уже зашла, утренняя еще не встала, влажное марево спрятало половину звезд, а оставшиеся — только для нее! — кажутся расплывчатыми болотными огоньками.

Греческая императрица, возможно, нашла бы небо — свидетельством могущества и благости Господней, а темные очертания крыш и крепостных стен — мило провинциальными. Инженер двадцать первого века припомнил бы расстояния до нескольких звезд, и, быть может, порадовался бы, что сомнительное сидовское бессмертие дает ему шанс когда–нибудь взглянуть на них поближе — если работа будет выполнена верно. Древняя богиня с наслаждением втянула бы ноздрями запах своей земли, пусть не породившей ее, но признавшей, несмотря на все перемены. Слушала бы музыку шорохов, и ее вряд ли сильно бы волновало, кто там развесил звезды на небе — ей хотелось бы не летать, а петь!

Немайн поняла — ей хочется петь.

Петь навзрыд, плачем, разрывающим сердца, и при этом не испытывать ни ужаса, ни радости — только бесконечное уютное довольство плещущей через горло души.

Порыв пришлось задавить. На смену ожиданию радости явилось холодное рассуждение. Шепот — мыслям трудней ускользнуть, если их проговаривать вслух.

— Я — не главное, что у меня есть. Маленький — важней, да! Но я — мой главный инструмент.

— Я не могу нормально работать, не зная, кто я. Сущности, кто бы они ни были, сделали больше, чем хотели и получили результат, который не просчитали. Но их интересую не я, а история — вот историю они и получат. А я должна заняться исследованием себя! Научным методом.

Оперла подбородок на сцепленные в замок руки. А петь все равно хочется! Только… вдруг и правда выйдет вред родительскому дому?

Осталось уставиться на мерцающие звезды и продолжить рассуждения.

— Итак, вопрос сформулирован. Осталось установить методику и план исследования.