Потискал меня за бока и добавил:
— Я, вообще-то, боюсь женских слез. Пойдем лучше в постель, Павлуша-ревуша. Я тебе сказку расскажу, чтобы ты не плакала.
— Ага, знаю я твои сказки, — попыталась отпихнуть прижимающуюся ко мне волосатую грудь — я ведь терпеть не могу такую растительность на мужчинах!
— Вот чего твоему брату не хватало, что он взялся против тебя интриги плести? — подняла глаза к лицу Платона, словно могла в этой темноте что-то в нем разглядеть.
— Хочешь поговорить о наших родственниках?
— Почему о «наших»? — удивилась я.
— Потому что в этом мы похожи. У тебя сестра по матери, у меня по маме брат… Эгоистичные засранцы, не умеющие быть благодарными и считающие, что жизнь не должила любви в их тарелки.
— Ты думаешь из-за обделенности любовью Дима решил подставить тебя перед деловым партнером и кинуть на несколько миллиардов? — я прижалась носом к груди Платона, втянула в ноздри его строгий горьковатый запах.
Он помолчал, потом медленно, словно ему было трудно, ответил:
— Думаю да. Дима всегда считал, что мое рождение отняло у него любовь мамы. Он меня в детстве прямым текстом обвинял в этом. Потом, правда, перестал, и я посчитал, что он все понял и успокоился. Но оказалось, нет.
— Честно говоря, я думала, что из вас двоих именно он младший, а ты старший. Ты по сравнению с ним такой взрослый, — я обняла Платона за спину и еще плотней прижалась к его груди.
— Это ты намекаешь, что я выгляжу старше своих лет? — тихий смешок в мои волосы.
— Пожалуй, я бы не дала тебе твои тридцать шесть. Думала, ты давно к тридцати семи подобрался, — я засмеялась. — Нет конечно, ты не выглядишь старше. Это Дима легкомысленный ребенок. Еще, ты его словно бы опекаешь все время. Вот я и подумала, что это ты старший.
— Нет. Димин отец погиб, когда брату было шесть месяцев. Мама вскоре вышла замуж за моего отца. Они были друзьями, Димин и мой отцы. Вот мой и решил таким, немножко странным, образом помочь вдове друга.
Но, как оказалось, в этом браке родилась любовь, а вскоре и я появился. Мой отец всегда относился к Димке, как к родному. Но у мамы, как мне кажется, осталось какое-то чувство вины перед погибшим первым мужем и перед старшим сыном.
Не знаю, почему. Может из-за того, что, не успев похоронить одного мужчину, она тут же оказалась с другим. Или ей все время мерещилось, что Димка несчастный мальчик, лишившийся отца, и от этого недополучающий чего-то важного. Не знаю…
Платон замолк. Умастил свой подбородок мне на макушку, обнял за спину и молчал, словно перебирая в памяти свое детство.
Мы стояли в темной кухне, крепко, до боли на коже, прижавшись друг к другу. И разговаривали так откровенно, словно обнаженность наших тел позволила и нашим душам начать обнажаться друг перед другом. И это делало нас странно близкими и беззащитными друг перед другом.
— Дима прекрасно считывал эту мамину вину и беззастенчиво ею пользовался. Ему всегда позволялось то, что никогда не разрешалось мне, — продолжил Платон после паузы. — И, почему-то, я тоже чувствовал странную вину перед братом: у меня-то есть отец, а у Димы нет… Поэтому постоянно испытывал потребность возмещать ему его сиротство.
— Вот он и стал таким, всем недовольным и вечно обиженным мальчиком. К сожалению, не каждый, вырастая, превращается в мужчину. Так и остается мальчиком, не взирая на свой возраст и выросшее тело. А вот ты стал. Настоящий мужик! — я поцеловала Платона в плечо и переступила ногами, чувствуя как подстыли подошвы на прохладе мраморных плиток — на ночь мы забыли включить подогрев пола.