Пролог

Лондон, окрестности Уоппинга[1].

Начало 1916 года.

Неделя до Рождества, час до рассвета

Квадратные каменные лица окутанных туманом фасадов складов зловеще таращились в предутреннюю тьму слепыми бельмами забитых досками окон. По-диккенсовски тихая, мощенная булыжником прибрежная улочка вдруг огласилась бешеным топотом. Но на сонной улице никого не было, не считая человека, несущегося со всех ног. Его плащ болтался и хлопал, точно сломанные крылья. Только он... и его преследователь, высокий мужчина, двигающийся беззвучно, словно плывущий, едва ли в сотне ярдов позади, как порожденный мглой призрак.

Кем бы ни были эти двое, их имена совершенно не важны. Достаточно сказать, что они были с абсолютно противоположных полюсов, и тот, кто боялся и с таким шумом пытался спастись, считался неплохим человеком... обычным человеком, в чем и заключалась его ошибка...

И он бежал шумно, разрывая туманную мглу, точно паутину в туннеле, оставляя за собой зияющую дыру; а его неумолимый преследователь плыл по этому туннелю, не издав ни единого звука, — леденящая душу картина.

Эх, Лондон! А беглец-то понадеялся, что уж здесь-то он будет в безопасности. Хватая ртом воздух, он остановился передохнуть в луче света, льющегося из окна почти под самой крышей одного из домов. В темном дверном проеме, точно рухнувшее с шеста пугало, сжимая в руке пустую бутылку, развалился оборванный бродяга, громко жалуясь на промозглый ночной холод. Сверху донесся хриплый хохот, звон стаканов и отпущенная вполголоса непристойная шутка. Снова хохот, женский, полный похоти. Нет, вряд ли беглецу удастся найти убежище здесь, где сам воздух пропитан разложением и пороком. Но здесь хотя бы был свет и люди, пусть и всего лишь отбросы общества.

Беглец приник к стене, слился с ней, превратился в единое целое с тьмой, благодарно глотая влажный и затхлый речной воздух и оглядываясь туда, откуда пришел. А там, на другом конце улицы, смутно вырисовываясь в облаке прибрежного тумана, теперь неподвижный и все же полный энергии, точно тихие воды запруды в последний момент перед тем, как откроются шлюзы, маячил...

Сверху снова донесся гортанный смех, заставив беглеца встрепенуться. Темные тени на ярком пятне света, падающего из освещенного окна на улицу, неуклюже закопошились, начали срывать друг с друга одежду. Внезапно свет погас, окно с треском захлопнулось, и мглистая тьма сомкнулась вокруг того места, где только что был освещенный пятачок булыжной мостовой. Молчаливый преследователь вновь пустился в погоню.

Немного восстановив силы, но понимая, что усталость берет свое, беглец оттолкнулся от стены, опять сорвался с места, принуждая ноги передвигаться, легкие пропускать через себя воздух, а сердце — биться столь же отчаянно, как и прежде. Но он был уже почти дома, уже почти в безопасности. Убежище лежало всего лишь за следующим углом.

«Лондон»... «дом»... «убежище». Когда-то эти слова несли в себе смысл, но в сложившейся ситуации стали совершенно бессмысленными. Неужели где-нибудь может быть безопасно? Должно быть, в Каире. Но после того как война из Европы перекинулась на Ближний Восток, там тоже стало небезопасно. С Парижем все обстояло еще хуже: он напоминал кипящий котел, готовый в любой миг взорваться. А в Тунисе... в Тунисе волнения, казалось, никогда не кончатся — французы вели партизанскую войну со всеми, и с сахарскими Сануси[2] не в последнюю очередь.

Сануси! Именно из тайного храма древней секты Сануси в пустыне беглец похитил эликсир. Недальновидный поступок! Вот почему сейчас он стал беглецом.

Жрецы Ожившей Смерти преследовали его, подбираясь все ближе, и вот здесь, в Лондоне, похоже, погоня подошла к концу. Он не мог бежать дальше. Все кончено. Его единственной надеждой было убежище — укромное местечко из его детства, безрадостного детства бездомного одинокого нищего бродяжки. Это было больше тридцати лет назад. Верно. Но он до сих пор помнил все так ясно, как будто это происходило вчера. И если Бог, от которого он давным-давно отрекся, не совсем отвернулся от него...