Если он с юных лет начал следовать таким постулатам, то не стоит удивляться, почему он достиг столь великих успехов.
Находясь в Лупии, Гай Октавий узнаёт важнейшую для себя, для своей судьбы новость: он объявлен главным наследником Цезаря и ему предназначается три четверти всего имущества диктатора. Ещё одна четверть отходила другим племянникам – Луцию Пинарию и Квинту Педию. И самое главное: в обнародованном теперь завещании Цезарь сообщал о желании усыновить Гая, что позволяло ему именоваться отныне Гай Юлий Цезарь. К этому добавлялось ещё имя Октавиан, как напоминание о роде, из которого он вышел, но, став Цезарем, он предпочтёт его никогда не упоминать. Так его при жизни будут называть его недруги, напоминая, что он лишь усыновлённый, а не природный Юлий Цезарь, под этим именем он войдёт в историю – так будут его именовать историки последующих эпох, дабы не путать с настоящим Гаем Юлием Цезарем. Поскольку у историков это принято уже на протяжении многих и многих веков, и в нашем повествовании Гай Октавий станет Октавианом до той поры, пока не обретёт своё главное имя – Август.
Завещание Цезаря, будучи обнародованным стараниями его соратника консула текущего года Марка Антония, получило самую широкую известность, к чему тот и стремился. Ведь, согласно этому документу о последней воле диктатора, «народу он завещал сады над Тибром в общественное пользование и по триста сестерциев каждому гражданину»[199]. И изначально народ не был в восторге от убийства Цезаря, вовсе не полагая заговорщиков героями-тираноборцами, а уж теперь его настроения резко повернулись не в пользу «ревнителей отеческой свободы». Потому-то после эффектно обставленных Антонием похорон Цезаря, на которых консул потрясал перед огромной толпой народа окровавленной одеждой погибшего, а для большего впечатления была продемонстрирована восковая статуя Цезаря с двадцатью тремя зияющими ранами, в столице начался настоящий погром, направленный против убийц.
Октавий, узнав о настроениях в Риме, «об общенародном трауре и, получив копии завещания Цезаря и постановлений сената»[200], решил прибыть в Рим, дабы окончательно изучить положение дел на месте и «посоветоваться с находящимися в столице друзьями и сторонниками»[201]. В это время он получил письма от матери и отчима, полные тревоги за его будущее, если он решится принять завещанное ему. Мать сообщала, что «ему крайне необходимо приехать к ней как можно скорее и соединиться со всем своим домом»[202]. Она подтвердила и то, что Гаю было уже известно – о возбуждении народа против Брута и Кассия. Отчим же осторожно уговаривал Октавия не принимать опасного наследства Цезаря. В условиях нарастающего противостояния в Риме и всей республике, очевидно чреватого новой гражданской войной, Филипп полагал наиболее благоразумным для пасынка «остаться жить частным лицом, в политику не вмешиваясь»[203].
Осторожность отчима, безусловно, искренне переживавшего за пасынка, в столь ещё юном восемнадцатилетнем возрасте подвергавшегося большому риску в прямом столкновении с искушёнными политиками, ему однозначно враждебными, Гая не убедила. Ведь отказ от политики, статус частного лица означали для него, прежде всего, прямой отказ от мести за Гая Юлия Цезаря, в своём завещании сделавшего его не просто главным наследником имущества, но и приёмным сыном. Таковой поступок Гай Октавий счёл для себя постыдным и направился из Лупия в Брундизий, имея целью дальнейший путь в столицу.
То, что путь этот может быть вовсе не лишён опасностей, юный воитель благоразумно учёл, что делает честь его совсем не по-юношески зрелому уму: «Впереди себя он послал разведчиков, чтобы установить, не устроил ли кто-нибудь из убийц засаду. Когда же тамошнее войско вышло к нему навстречу и приветствовало его как сына Цезаря, он воспрянул духом, совершил жертвоприношение»[204].
Сообщение Аппиана свидетельствует, что Октавий осознавал риск своего похода на Рим и не был до конца уверен в получении поддержки со стороны военных. Теперь он убедился, что риск оправдан, и в Рим явится не безвестный юнец, вдруг обретший великое наследство, но сын великого Цезаря, имеющий поддержку и в народе, и в армии. Конечно, в его решительных действиях естественно предполагать наличие «юношеского задора и самомнения»[205], но справедливее, думается, согласиться с суждением о проявлении в данном случае «уверенности в себе и чувстве собственного достоинства»[206].
Мать Октавия, Атия, сумела оценить проявленную волю и решительность и «радовалась, видя, как к её сыну приходит такая славная судьба и такая великая власть»[207]. Оставив прежние страхи, «она всё же согласилась с тем, чтобы он принял имя Цезаря, и первая же его за это похвалила»[208].
До великой власти, о каковой пишет Николай Дамасский, новоявленному Цезарю было ещё очень далеко, но цель была обозначена. Сомневаться в этом не приходится.
Совершённое жертвоприношение оказалось удачным, что не могло не вдохновить молодого человека. Кроме того, друзья поддерживали его в самых решительных действиях. Советы их, правда, были разными. Одни призывали Гая немедленно обратиться к ветеранам и колонистам Цезаря, набрать войско и, воодушевив солдат именем великого человека, коему они так преданно и доблестно ранее служили, пойти от Брундизия прямо на столицу.
Очевидно, такой совет давали Октавию друзья молодые, исполненные соответственно возрасту дерзостью и пренебрежением к возможным сложностям и трудностям такого предприятия, изначально вовсе не обречённого на успех! У молодого Цезаря, однако, хватило природной осторожности и благоразумия предпочесть «советы старших и более опытных из числа своих друзей»[209]. Октавиан – поскольку он уже объявил о принятии имени Цезаря, то будем и далее так его называть – справедливо рассудил, что для военных действий время ещё не наступило. Да, многим было очевидно, что гибель Цезаря и неприятие множеством народа и политиков действий заговорщиков непременно вновь ввергнет Республику в гражданскую войну. Но если бы Октавиан прямо двинулся бы с войском из Брундизия на столицу, то он бы оказался зачинщиком нового военного гражданского противостояния. Такой поворот дел мог бы сплотить против него слишком многих, и на удачу надеяться бы не пришлось. Потому стоит согласиться с биографом нашего героя, так описавшем намерения Октавиана, когда он решился вступить в борьбу за наследие Цезаря: «Стремясь к власти отца, он хотел получить её на законном основании, опираясь на постановление сената, и заслужить славу законного наследника, а не честолюбца»[210].
Едва ли стоит делать из этого вывод о каком-либо особом почтении Октавиана к законности. Само его стремление к власти показывает, что таковая принципиально его не волновала. Ведь по закону Цезарь завещал ему только имущество и имя через последующее уже посмертное усыновление, что, кстати, было для римлян явлением обыкновенным. Октавиан понимал, что одной силой оружия завоевать власть и прочно её удерживать нереально. Надо обеспечить власти законное обоснование в глазах римского народа. Именно так он и будет действовать, потому и одержит верх над всеми своими противниками, и власть его будет прочнее прочного.
Итак, «он принял сразу же имя Цезаря»[211]. Это немедленно стало привлекать к нему людей. Выяснилось, что решимость юного наследника бороться за наследие подло убитого Цезаря имеет множество сочувствующих и, главное, действительных сторонников решительных действий. Имя Цезаря немедленно изменило и статус Октавия в обществе, и отношение к нему народа: «Сразу же на него стали смотреть как на сына Цезаря, и к нему стекалась отовсюду масса народу, одни из круга друзей Цезаря, другие из числа вольноотпущенников и рабов его, третьи, наконец, из числа солдат. Одни перевозили своё военное снаряжение и деньги в Македонию, другие свозили деньги и подати, поступавшие из других провинций, в Брундизий»[212]. Поэтому, когда он отправился в Рим, то вместе с ним шла уже большая толпа, растущая с каждым днём подобно горному потоку[213]. Тем не менее, Октавиан был настороже. Он не опасался открытого покушения, поскольку всегда был окружён людьми, но не исключал какой-либо ловушки, ибо очень многие из спутников были ему плохо знакомы. Кроме того, как отмечает Аппиан, «отношения остальных городов отнюдь не всюду были к нему одинаковые»[214].
Со своими новоявленными приверженцами Октавиан был достаточно сдержан и осторожен. По пути в Рим он постоянно встречал ветеранов Цезаря, расселённых по колониям. Те были к нему расположены, поскольку сожалели о Цезаре и жаждали отмщения за любимого полководца и благодетеля. Многие прямо говорили, что готовы сражаться, если их кто-либо возглавит и поведёт за собой. Марка Антония ветераны осуждали за то, что тот не сумел отомстить убийцам Цезаря. Октавиан был с ними приветлив, хвалил их намерения, но вести за собою не рисковал – это был бы уже прямой вызов и возможное начало гражданской войны. Потому, ободрив их, выразив понимание их праведных чувств отмщения, он отправлял их обратно[215].
Очень благоразумное и продуманное поведение. В этом весь Октавиан.
Осознавал ли он до конца в борьбу за что он вступает? Думается, не мог не осознавать. Ясно, что не за три четверти имущественного и денежного наследства он решил бороться. Гай Октавий не мог не видеть и не понимать, кем стал Гай Юлий Цезарь после победы в гражданской войне. Неизвестно, знакомы ли были ему слова диктатора о том, что республика ныне ничто, пустое место без тела и облика, но не заметить такой метаморфозы, случившейся с римским государством, он не мог. Как Октавиан относился ко многим очевидным фактам, выглядевшим как стремление Цезаря к царской власти – мы не знаем. Одобрения этому он никогда не высказывал, но и осуждения из его уст так и не прозвучало. Он не мог не видеть очевидного: в Риме воцарилось единовластие. И не столь уж важно, как оно официально называется. Это обстоятельство Октавиан замечательно учёл на будущее.
О том, кем он сам был при Цезаре, и какое будущее ждало его, не случись роковых ид марта, он мог иметь вполне определённое представление. Забыть о том, как он дважды ехал за колесницей триумфатора, было невозможно. Подростковые и юношеские впечатления у людей очень сильны. О смысле такого своего участия в триумфах победителя в гражданской войне Октавиан не мог не задумываться. Замечательная приветливость Цезаря к нему в Испании, а до этого забота о здоровье в Риме также очень о многом ему говорили. И то, что молодой человек, едва достигнув восемнадцати лет, возжелал стать начальником конницы в предстоящем грандиозном военном походе на Восток, не просто показатель юношеской дерзости, но свидетельство того, как он понимал свою роль при Цезаре и, соответственно, своё будущее. Второй человек в войске в таком-то походе – это и второй человек в державе, учитывая, кем являлся главнокомандующий. Лепид, начальником конницы назначенный, претендовать на подобную роль не мог. Это было очевидно. Но Гай Октавий, внучатый племянник и, как выяснилось, главный наследник, это совсем иное…
Было очевидно и следующее: для убийц Цезаря его любимец последних лет, родственник и наследник – человек, совершенно нежелательный. Для других цезарианцев, для того же Марка Антония, Октавиан как главный наследник тоже не в радость. Потому нет у него выбора. Как частное лицо он, скорее всего, обречён. Должно бороться за власть!
Борьба за власть в Риме… Никогда ещё не было такого, чтобы в неё вступал восемнадцатилетний invenis, никаких прав ни на какие магистратуры не имеющий и потому претензий на само участие в политической жизни Республики иметь не могущий.
Но этот юнец – главный наследник самого Гая Юлия Цезаря, первым захватившего власть в Риме именно ради полного своего единовластия. Сулла-то свою диктатуру всю положил на восстановление сенатской олигархии, гражданскими войнами поколебленной. Будучи близок к Цезарю и опекаем им в последнее время, Гай Октавий, юноша смышленый и наблюдательный, не мог не понять, что собой являет власть его родственника и покровителя. Монархические устремления Цезаря, очевидные многим и многим в Риме, были ясны и его внучатому племяннику. И своё наследство он воспринял не только как имущественное и вступил в борьбу за власть, поскольку мыслил себя полноправным наследником Цезаря именно в качестве преемника его монархической по сути власти. В то же время гибель славного диктатора от мечей и кинжалов тех, кого он замечательно великодушно и щедро облагодетельствовал, показала Октавиану, сколь великая осторожность нужна в отношениях с людьми даже на вершине власти, не говоря уж о времени борьбы за таковую. Сама ситуация, в каковой он оказался после гибели Цезаря, о чём ему, кстати, не раз писали и говорили мать и отчим, требовала крайней расчётливости, глубокой продуманности каждого поступка, малейшего действия. Всё это быстро воспитало в юноше осторожность, ставшую одним из основных принципов его политической деятельности[216]. И проявилось это достаточно скоро. Поведение Гая Октавия после его прибытия в Италию и до самого вступления в Рим свидетельствует не только об образцовой осторожности, но и о тщательной продуманности его действий. Важно отметить следующее: он ведь получил самые разноречивые советы от друзей, родных и окружающих. Но ни у кого, несмотря на свою юность и естественную практическую неопытность в делах такого рода, не пошёл он на поводу! Но один поступок должно счесть решительным: принятие имени Гай Юлий Цезарь Октавиан до совершения официального акта признания его усыновления согласно завещанию последнего диктатора. Здесь такая решимость была необходимой. Теперь в Рим прибывал не просто некто дальний родственник Цезаря, а молодой Цезарь, коего должно было воспринять как изначально значимую политическую фигуру. Его прибытие в столицу оказалось, если, конечно, полностью довериться Веллею Патеркулу, весьма эффектным: «Когда он приближался к Риму, ему навстречу выбежало множество друзей, а когда вступил в город, солнце над его головой засияло радугой и создалось впечатление, что оно само возложило корону на голову великого мужа»[217].