Вместо предисловия

Вода Ладожского озера серая как пепел, оставшийся от чьей-то сожженной жизни. Ночью — черная, как смерть, а днем — бледно-голубая, как северное небо. Питер Бирон, старший сын бывшего регента Российской империи, фаворита покойной императрицы Анны Иоанновны, запомнил эту воду навсегда. Юноша смотрел на нее, когда их всей семьей переправляли в лодке — от большой земли к Ореховому острову, в Шлиссельбургскую крепость.

Сначала драгуны без церемоний выволокли из кареты отца, Эрнста Иоганна Бирона. Низложенный регент, жестоко избитый гвардейцами при аресте, не мог идти — и его бросили на дно лодки, как падаль. От побоев красивое лицо Бирона-старшего распухло до неузнаваемости, волосы торчали слипшимися в крови клочьями. Клочьями же висела на нем изодранная рубашка, вся в красноречивых бурых пятнах, а на ногах бывшего вершителя судеб империи держался только один башмак, который конвойные не сперли именно потому, что он был один. От одного башмака, даже с серебряной пряжкой — какая польза? Он нелепый и лишний, словно потерявший все человек…

Питер и младший брат Карл поддерживали мать: герцогиня Бенинга еле шла и жалобно стонала, ей тоже крепко досталось той страшной ночью, когда арестовали отца. Питеру повезло больше. Видимо, в память о совместных развеселых кутежах, былые приятели — гвардейские офицеры не тронули его. Более того, они даже имели вид людей, которым крайне неловко, когда отбирали у него шпагу. Юный подполковник Питер был бы даже любим в гвардии, потому что отличался веселым и добрым нравом, если бы не людская зависть к его высокому положению.

Сестра, кутавшаяся в тонкую персидскую шаль и кунью шубку, в эти бесполезные кусочки прошлого, тихо всхлипывала. Гедвигу при аресте не обидели ни делом, ни словом, но ей было сейчас непривычно страшно и очень холодно, как, впрочем, и Питеру с Карлом. Усатый драгунский сержант[1] с грубым участием помог лилейной дочери падшего властелина выбраться из кареты. За годы, проведенные в России, Питер цепким к деталям зрением успел заметить, что многих простых людей этой страны отличает сердечное расположение к падшим. Тот, кто насильно свержен с высот власти, сразу низводятся в этой жестокой северной стране до уровня простого землепашца, солдата, бабы (так принято здесь называть женщин низкого сословия), и простолюдины находят странное великодушие в жалости к ним.

Питер смотрел на башни грозной крепости, почти четыре десятка лет назад отвоеванной императором Петром Великим у шведов, и они казались ему похожими на злых сказочных великанов — серых, кряжистых, толстых, в уродливых островерхих шлемах. Невольно думалось, где именно, в каком каземате будут их содержать, и окажется ли в нем хотя бы узкое зарешеченное оконце-бойница, через которое можно увидеть небо. Впрочем, какая разница — все едино, с тоской подумал Питер. Эти каменные мешки так похожи друг на друга! Небо теперь будет горько напоминать ему об утраченной свободе и прошлой беззаботной жизни…  Блестящие балы, роскошь петербургского двора, веселые скачки охот и бурные попойки с хмельными друзьями и распутными красотками — все в прошлом. Он наслаждался этой жизнью, порхая от увеселения к увеселению, словно глупый мотылек. Не его ли отец без зазрения совести отправлял в это время в тюрьму или на плаху смерть неудачливых соперников?! А теперь настала их, Биронов, очередь.

Есть такой придворный танец, контрданс. В прежней придворной жизни Питер не раз танцевал его. Правила простые — партнеры то и дело сменяют друг друга, ничего постоянного, только мельканье лиц и нарядов…  Игры власти — это тоже контрданс, и, значит, настало время отцу покинуть бальную залу. Десять лет Эрнст Иоганн Бирон шел в первой паре имперского контрданса, но теперь ветреная дама Фортуна сменила своего партнера…

В большой игре, где ставкой власть над этой гигантской империей, проигравший дорого платит. Герцог Бирон проиграл. Что ж, он, Питер, тоже герцог Бирон. Младший. Он тоже платит…  Желая того или нет, он был частью честолюбивых планов отца: всесильный фаворит прочил его в женихи принцессе Анне Леопольдовне, ставшей ныне правительницей Российской империи и свергнувшей регента, Эрнста Иоганна Бирона. Стало быть, как Бирон, как дворянин и как мужчина он должен держать ответ и за это ненавистное принцессе сватовство, и за дела отцовы.

Мать, Бенигна Бирон, виновна в гордыне и жадности. Она хотела, чтобы ей, регентше, целовали руки, как новой властительнице России. Все целовали — и даже принцесса Анна Леопольдовна, племянница покойной государыни Анны Иоанновны. Как потом герцогиня отчаянно отбивалась этими лживо обцелованными руками от солдат старого изменщика, генерала-фельдмаршала Миниха, которые потащили ее прямо из собственной спальни — прочь из прежней жизни…

Пока гвардейцы отводили душу за былые унижения, избивая Эрнста Иоганна Бирона, госпожа Бенигна вырвалась и выбежала в одной рубашке на снег. Ее настигли, с грубой матерщиной потащили к адъютанту фельдмаршала Миниха, фон Манштейну. Бенигна, в отличие от мужа, объятого ужасом и унизившегося до жалкой мольбы о пощаде, показала, что в ее худом маленьком теле живет рыцарский дух. Не покоряясь судьбе, она кричала, кусалась, царапалась, одному субалтерну[2] чуть не вырвала усы. Отвратительно гогоча, солдаты подняли ее на воздух и воткнули головой в сугроб: «Охолони, бесовая баба!». Потом вытащили, полу-задохнувшуюся, окоченевшую, с забитым снегом ртом, отхлестали крагой по щекам, бросили в простые сани и отвезли на допрос, вслед за отцом. Детей и братьев регента арестовали позже, никого не забыл новый хозяин положения, фельдмаршал Миних, стратег дворцового переворота. Никого не обошла своим вниманием новая правительница России, Анна Леопольдовна.

Но младший брат Карл и сестрица Гедвига, они-то что плохого сделали — и кому? Их-то за что собираются бросить в каменный мешок? Сестру и так наказал Господь: у нее на спине хорошо заметный горб, над которым про себя посмеивались придворные кавалеры. О, когда отец был у власти, они не осмеливались смеяться вслух! Правда, глаза у сестры умные и добрые, и лицо милое, даже красивое. Этим глазам рассыпали комплименты блестящие щеголи, состязались за право повести ее в танце и строили планы на ее обильно присыпанную Бироновским золотом холодную ручку…  Сколько же лжи, лицемерия, жеманства! Сколько жестокости и подлости…

Драгунский конвой остался на берегу. Сейчас он развернет коней и поскачет обратно в Петербург. Эх, Петербург, изящный город забав, странный европейский пасынок России, увидеть бы тебя еще хоть раз! Скрипят весла…  Солдаты гребут споро и ловко, им привычно — только водный путь соединяет их гарнизон с остальным миром. Оттуда — за припасами или, если повезет, в отпуск, обратно — к постылой гарнизонной службе. Какая у солдата свобода, он тоже прикован узами присяги и воинского артикула к этим холодным камням на острове…

Но солдат хотя бы может каждый час видеть небо и простор не сквозь решетку, в час досуга утешиться шуткой в кругу товарищей, получить в свой черед «увольнение со двора» и насладиться чаркой водки в кабаке и ласками дешевой потаскушки! Молодому Питеру Бирону даже эти низменные забавы представлялись теперь верхом наслаждения…  Ему даже такие уже недоступны! Выжить бы в этой страшной крепости и выйти когда-нибудь на свободу, вот и все его, Питера, желания. Сбудутся ли они? Вряд ли. В России умеют заживо хоронить людей, его отец их так и хоронил.

Питера била крупная дрожь, и зубы предательски выстукивали барабанную дробь. Но не от страха и не от пронизывающего холода, а от странной смертной решимости. Надо броситься в воду прямо сейчас! Нырнуть в студеную купель и плыть в глубину сколько хватит сил, чтоб не могли достать и втащить в лодку. Это ничего, что осенняя водица холоднее льда — быстрее перехватит дыхание. А потом ботфорты сами наполнятся водой и утянут на дно. Он, Питер, все же офицер. Хоть и являлся в полк по два-три раза на год, но правила российского офицерства постиг: пуще смерти должно страшиться бесчестья! Ладога примет его и защитит от бесчестия, она добрая…

Но едва Питер сделал еле заметное движение к борту лодки, навстречу такой желанной пепельно-ледяной воде, как ражий детина лет сорока с изрытым оспой лицом и галунами капрала грубо схватил его за ворот мундира и швырнул на днище лодки.

— Сидеть на месте!! — рявкнул он. Капрал для верности придержал Питера за плечо, рука у него была как каменная. Молодой герцог знал, русские мужики бывают очень сильны, если переносимые с детства голод и лишения сразу не подкосили их. Но хватка у служивого была не враждебной, и Питер не удивился, когда грубый голос ворчливо забурчал ему в ухо: