Усилившееся тяготение к классической традиции в годы жизни в Эстонии, свойственное Игорю Северянину и в его ранних брошюрах, не означало отказа от словотворческих экспериментов 1910-х годов. Эти существенные выводы биографического исследования показывают недостаточность рассмотрения творческого поведения Северянина как игры с самим архетипом «жизнь — игра» и сведения, по словам К. Г. Исупова, картины мира Северянина к «тройной “упаковке”»: «...есть 1. определённые бытовые реалии эпохи и мир несложных эмоций её переживания; есть 2. Мир экзотического остранения реальности в приёмах бытовой же эстетизации; и есть 3. Нефиксированная авторская позиция, аксиологическим преимуществом которой является оценка событий одновременно с разных точек зрения сознания».

Значение творческого наследия поэта ощутили чуткие современники. Пастернак писал, сопоставляя его с Маяковским и Есениным:

«У Маяковского были соседи. Он был в поэзии не одинок, он не был в пустыне. На эстраде до революции соперником его был Игорь Северянин, на арене народной революции и в сердцах людей — Сергей Есенин. Северянин повелевал концертными залами и делал, по цеховой терминологии артистов сцены, полные сборы с аншлагами. Он распевал свои стихи на два-три популярных мотива из французских опер, и это не впадало в пошлость и не оскорбляло слуха.

Его неразвитость, безвкусица и пошлые словоновшества в соединении с его завидно чистой, свободно лившейся поэтической дикцией создали особый, странный жанр, представляющий, под покровом банальности, запоздалый приход тургеневщины в поэзию».

Один из поэтов русского зарубежья Довид Кнут подчёркивал, кем был Северянин для молодого поколения 1920-х годов: «...только трое воплощали в своём облике тип поэта, каким представляли его романтики прошлого столетия. Эти трое — Бальмонт, Северянин и Марина Цветаева».

В письме Владимиру Соломоновичу Познеру от 13 мая 1929 года по поводу вышедшей в свет его книги Борис Пастернак призывал автора «к масштабам и пропорциям», обращая внимание адресата на то, что ему изменил такт в главе о Северянине: «Тут Вы тему обидно упростили, тем её исказив. А трагедия Асеева есть трагедия природного поэта, перелегкомысленничавшего несколько по-иному, нежели Бальмонт и Северянин, потому что тут не искусство, но время выкатило ту же, собственно говоря, дилемму: страдать ли без иллюзий или преуспевать, обманываясь и обманывая других».

Северянин воплотил одно из главных противоречий поэтической эпохи — стремление к изощрённости стихотворной формы и, одновременно, к демократизации поэзии, к расширению лексической базы за счёт языка газет, политики, науки, социального жаргона. Его опыт не оставил равнодушными современных ему поэтов и стал для многих своеобразной точкой отсчёта. Обаяние яркой и музыкальной поэзии Игоря Северянина ощутили многие поэты от Маяковского и Есенина до пролетарских поэтов. Основанная на архивных источниках биография поэта позволяет глубже понять диалектику развития его литературного мифа и жизни и раскрывает место Северянина в литературном процессе в связи с отечественной и мировой традицией.

Не случайно Михаил Зенкевич, определяя в начале 1920-х годов место и роль Маяковского, вспоминал именно о Северянине: «Маяковского выдвинула в первые ряды поэзии война и главным образом революция, на события которой он сумел прежде всех и громогласнее всех отозваться. Для 1918 и 1919 годов в разгар революции он делается тем же, чем до него накануне войны в 1912 и 1913 годах был Игорь Северянин: центром всеобщего внимания, королём молодой поэзии, которому взапуски подражают почти все начинающие поэты, не исключая и претендующих на особое привилегированное положение так называемых “пролетарских поэтов из пролеткультов”».

«Северянизмы» действительно нередки в революционно-романтической поэзии пролеткультовцев, где «титан-народ, как некий маг, / Поэзит жизнь светлее сказки» (Николай Власов-Окский). Или другой пример — стихотворение «Мы победим» Михаила Герасимова: