Присоединение Эстонии к Советскому Союзу произошло в августе 1940 года. Войска проходили и через Тойлу. Северянин откликнулся на эти события стихотворениями. Начало им положено 28 июля 1940 года, когда был написан «Привет Союзу!». Вторым сентября датировано письмо Игоря Северянина Георгию Шенгели, по которому можно судить, во-первых, о том, что о нём вспомнили в столице СССР, а во-вторых, о желании поэта получить «живую работу» в Москве: «И я очень рад, что мы теперь с Вами граждане одной страны. Я знал давно, что так будет, я верил в это твёрдо. И я рад, что это произошло при моей жизни: я мог бы и не дождаться...»

Таким образом, в случае с Игорем Северяниным с советским контекстом приходится соотносить творчество писателя, который формально в рассматриваемый нами период эмигрантом уже не считался, но и право называться «советским» ещё не доказал. По словам Елены Куранды и Сергея Гаркави, «фиксации и соотнесению с советским контекстом в данном случае подлежит не просто некий определённый корпус текстов, написанных Игорем Северяниным на территории ЭССР и напечатанных в СССР, но творческий, жизнетворческий и личностный феномен, находящийся в более сложных отношениях с контекстом, обусловленным объективными обстоятельствами». Эта непростая биографическая и творческая ситуация, связанная к тому же с «политическим моментом», отразилась в письме Георгию Шенгели от 2 сентября 1940 года: «Капиталистический строй чуть совсем не убил во мне поэта: последние годы я почти ничего не создал, ибо стихов никто не читал. На поэтов здесь (и вообще в Европе) смотрели как на шутов и бездельников, обрекая их на унижения и голод. Давным-давно нужно было вернуться домой, тем более что я никогда врагом народа не был, да и не мог быть, так как я сам бедный поэт, пролетарий, и в моих стихах Вы найдёте много строк протеста, возмущенья и ненависти к законам и обычаям старой и выжившей из ума Европы».

Известно о четырёх публикациях стихов Игоря Северянина в советской печати. Две из них состоялись летом и в начале осени 1940 года в нарвской газете «Советская деревня». Обращают на себя внимание очень быстрая реакция поэта и на текущие события, и декларация своей позиции в новом, только что возникшем органе печати.

Во вторник, 13 августа, два дня спустя после беседы с корреспондентами «Правды», стихотворение «В наш праздник» появляется на страницах газеты. Вторая публикация в той же газете, состоявшаяся 6 сентября 1940 года, включала в себя два стихотворения Игоря Северянина: «Наболевшее...» («Нет, я не беженец, и я не эмигрант...»), написанное за год до того (1939, 26 октября), и «Привет Союзу!» («Шестнадцатиреспубличный Союз...»), написанное 28 июля 1940 года.

«Как видим, — отмечают Елена Куранда и Сергей Гаркави, — “Огонёк” (а скорее всего, Г. Шенгели, пристраивавший стихи Игоря Северянина в центральной советской печати) предпочёл в качестве дебюта Северянина в роли советского поэта другое стихотворение, написанное в 1933 г., в его эмигрантский период. В качестве объяснения можно привести следующие соображения. “О том, чьё имя вечно ново” — произведение на беспроигрышную, с точки зрения создания советской репутации поэту, “пушкинскую” тематику, в чём (в создании новой репутации — советского, или, по крайней мере, лояльного советской стране поэта) Игорь Северянин, безусловно, нуждался».

Но это не меняет существенно положения Северянина ни литературного, ни бытового. В письме Георгию Шенгели от 17 января 1941 года: «Несколько слов по поводу стихов, переданных вами в редакцию “30 дней”. Я был бы крайне заинтересован в их помещении и в оплате, т. к., прямо скажу, весьма тяжко не иметь своего заработка... Болезнь моя более чем серьёзна, но я часто стараюсь её убавить, чтобы не разорять друга на лекарства, доктор же у меня в Усть-Нарве давнишний приятель и денег за совет не берёт. Но здесь, в Пайде, я к врачам не обращаюсь. Безработица — одна из главных причин моих сердечных припадков».

Остановимся на последней мемуарной работе Игоря Северянина «Заметки о Маяковском», впервые опубликованной в журнале «Таллин» (1988, № 5).

История появления рукописи связана со стремлением поэта воссоединиться с советской литературой, напомнить о себе из своего эстонского уединения. В письме Георгию Шенгели он просил: «Мне очень хотелось бы иметь какую-либо книгу о Маяковском, где, вероятно, есть строки и обо мне: интересно, как пишут обо мне (в каком тоне, и много ли истины)? О М[аяковском], я наслышан, имеется целая литература». В январе 1941 года Северянин сообщал: «Пишу воспоминания о Маяковском. Около 500 строк уже есть. Больше, пожалуй, и не будет: всё запечатлёно».

Текст «Заметок о Маяковском» датируется 31 января 1941 года. В письме Георгию Шенгели от 7 марта 1941 года Северянин писал: «Материалы о Маяковском, понятно, вряд ли возможно напечатать из-за интимностей. Было бы чудесно продать в музей. Очень прошу». Шенгели выполнил эту просьбу, но, как и предполагал автор заметок, они не соответствовали официальному образу поэта социалистической эпохи и не были опубликованы свыше сорока лет.

Наиболее характерные уточнения текста связаны с неверным чтением подлинника, закреплённым в машинописи. Например, «мешали и внешние признаки вроде цветных одежд и белизны на щеках». Надо: «балерин на щеках» (речь идёт о раскраске лиц Давида Бурлюка и Василия Каменского). Далее: «мыслили бы футуризм воедино под девизом воистину “вселенского”». Правильно: «мы слили бы фут[уризм] воедино под девизом воистину “вселенского”». Вместо «внимателен сердцем и благожелателен ко мне» надо «внимателен, серьёзен и благожелателен ко мне».

Не только смысл, но и сама интонация заметок Северянина искажалась, когда воспроизводилась фраза Маяковского: «Всякий труд должен быть, милейший, оплачен» вместо характерного «милсдарь». Ошибки возникали и при восстановлении не дописанных автором слов: «служащая» вместо правильного «слушательница», «таили в душах» вместо «таили в думах», «коньяку» вместо «коньячку», «девушка» вместо «девица» и т. д.

Пропущенные в машинописи иностранные слова не позволяли адекватно понять фразу: «Т[олстой] любил коньяк “Henessy”». Тоже о Маяковском: «Вл[адимир] пил очень мало: иногда несколько рюмок “Martell”, большей частью вино, любил же шампанское марки “Cordon vert”». Были искажены и начальные фразы, отмеченные комментатором как пропуск в тексте: «Берлин. 1922 год. Осень. Unter den Linden. Октябрь на исходе. Сияет солнце. Свежо. Идём в сторону Tiergarten».

При анализе последнего прозаического текста, казалось бы, далёкого от эгофутуристического периода, нельзя не отметить сохранённую Северяниным высокую культуру работы со словом, точность выбора лексики, ощущение многозначности каждого элемента, каждой интонации. Порой одна буква меняла смысл целого эпизода, что видно при существовавшей замене северянинского неологизма «осажение» (от «осадить» — «остановить») нелепым «осаждение» (от «осада» — «навязчивость»): «Маяковский “пробовал” женщин: если “вульгарились”, бывал беспощаден; в случае “осажения” доискивался причин: если не “позировали на добродетель”, с уважением сникал».

Северянин предоставляет Шенгели право перечёркивать лишнее в готовящемся мемуаре «Моё о Маяковском»: «Вам виднее. И фамилии заменить инициалами, если надо». Избранная тема — беспроигрышный заработок, поскольку только что было отмечено десятилетие смерти Маяковского и вышло два тома статей и воспоминаний о «лучшем, талантливейшем». И через неделю: «Я решил приналечь на работу и выслать Вам “Моё о Маяковском” поскорее, ибо обстоятельства не терпят... у меня кашель, насморк, бессонница, и сердце таково, что ведра поднять не мог: задыхаюсь буквально».

Борясь с недомоганием, Северянин продолжает заботиться о так необходимой ему книге избранных стихотворений, которая могла бы дать достойное представление советскому читателю о поэте, вычеркнутом на 20 лет из истории русской литературы. Он пишет Шенгели (23 мая 1941 года), что внимательно пересмотрел все послереволюционные книги и «отобрал около восьмидесяти стихотворений безусловных», большая часть их входила в сборник «Классические розы». В письме от 25 мая он сообщает: «С сегодняшним присылом стихов у Вас уже накопится 62». Каков состав этого сборника и где отобранные тексты, пока неизвестно.

«У Арсения Формакова, близко знавшего Игоря Васильевича, — вспоминала Вера Круглова, — в воспоминаниях о поэте есть такая его характеристика: “Манеры с детства воспитанного человека”...

Да, вероятно, эта воспитанность не позволяла ему на люди выносить и горесть своей обездоленности, лишений. Но под этим покровом чувствовалась напряжённость, готовая взорваться. Об этом его свойстве хорошо знала преданно любящая его Вера Борисовна, которая разделила с поэтом его трудные годы и проводила в последний путь.