На базаре оживления мало, сделки скорые, без шуму, а грязь на базаре и улицах, а особенно во дворах и в домах, баснословная. На другой день по приезде я был назначен в холерное отделение военного госпиталя, в котором до меня управлялся один Зедерштедт, бывший после профессором в Казанском университете⁴. Та сотня больных, которых я застал в отделении, представляла без исключения полную картину цианотической холеры в разных ее стадиях, но более в алгидной⁵. В периоде улучшения было три и не более четырех человек. Улучшение узнавалось по реже повторявшимся испражнениям и рвоте, по меньшей стремительности струи, которою выделялись испражнения, и по восстановляющейся фекальности последних, по уменьшившейся апатии и по меньшему впечатлению холода, производимому телом больного при его дотрагивании, пульс еще оставался неуловимым, и звучность голоса еще не возвратилась. Восстановившееся, хотя бы в самом малом количестве, выделение мочи всегда было верным признаком надежного улучшения. В общей сложности вошедшие в алгидный период почти все умирали через три часа до суток и не более 30 часов после наступления алгидного периода. Выздоравливающие после короткого алгидного периода поправлялись скоро (в сутки и до трех), причем последними исчезающими признаками перенесенной болезни были цианотическая окраска кожи и заострившийся нос. Выздоравливающие же после 8- до 12-часового алгидного периода поправлялись долго; их цианотическая кожа долго не получала нормальной упругости, а голос оставался еще сиплым несколько дней после восстановления мочеотделения. В этих случаях скоро наступающая реакция или, другими словами, быстро подвигавшееся улучшение было более угрожающим, чем утешительным явлением. Заболевали холерою более ночью или по утрам, вскоре после пробуждения. Преобладающее число заболевавших приходилось на солдат казанского гарнизонного батальона, затем на казаков и не меньше на арестантов, которых особенно много в Казани, как в пересылочной станции. Но было много больных посторонних ведомств и разночинцев, между прочим и сторож Казанского университета, так как в холерное время университет с клиникой были закрыты, а больничных учреждений было вообще очень мало.

Лечение тогда состояло во внутреннем употреблении противопоносных средств, по преимуществу опия с разными возбуждающими и эфирными веществами; в теплых ваннах с горчицею⁶; в растирании тела, и особенно конечностей, суконками, напитанными разными раздражающими веществами: скипидаром, аммиачным спиртом и настойкою волчьего лыка, как для восстановления температуры тела, так и с целью успокоить корчевые движения, и, наконец, еще в приставлении горчичников на живот и на икры – в качестве отвлекающих⁷.

Холерное отделение помещалось в одной из половин каменного здания и начиналось тотчас у входных дверей, занимало ряд палат, сообщающихся с общим длинным наружным коридором, который заканчивался глухою стеною, у которой был устроен ретирадник. Ряд больничных палат заканчивался пустою комнатою, не занятою потому, что одна ее стена была наружная, а другая отделяла комнату от ретирадника, вследствие чего она была холодная, сырая и по временам имела дурной воздух. Несмотря на это, мне пришлось вскоре после приезда занять эту комнату под свою постоянную квартиру. Под мою постель была взята пустая кровать из холерного отделения, и если сказать правду, то в моей квартире подчас невыносимо попахивало загнившим ретирадником, в котором воздух до того бывал острый, что вошедшему не только бил в нос, но и раздражал глаза. Следовательно, нет сомнения, что гниение в нем поддерживалось беспрерывно и с давних пор. Туда же выносились и все испражнения из холодного отделения. Этот же ретирадник служил для прислуги любимым местом для курения трубок и подчас для беседы. Ту же палатную прислугу я зачастую, особенно ночью, заставал на опустевших больничных койках, – и, несмотря на такое небрежное содержание ретирадника и тесное сближение всего служащего персонала с холерным контингентом, я не помню, чтобы хоть один врач, фельдшер либо служитель холерного отделения захворал холерою во всю эпидемию⁸. Этими фактами столько же подтверждается то Кохово мнение, что преобладанием гнилостных бактерий уничтожается всякое развитие холерных бацилл, сколько опровергается возможность заражения холерою через соприкосновение с больными.

Чтобы не разойтись с правдою, я должен сказать, что в конце октября я однажды возвратился из-за реки Булак с практики с расстройством желудка в госпиталь, в свою комнату. Это обстоятельство подняло на ноги всех служивших в отделении. Фельдшера с усердием проделали на мне все приемы, к которым я их приучил в уходе за холерными. После троекратного стула я ослабел; почему был уложен в постель, живот и спину обложили мне горчичниками, заставили проглотить 20-гранный⁹ порошок каломели¹⁰, напоили через силу крепким мятным чаем и закутали в шерстяные одеяла, под которыми я скоро заснул. На другое утро я проснулся в поту, здоровым, хотя более недели корчился от последствия горчичников, которые сняли утром, не желая меня будить, и еще от того простого убеждения, что «в холере горчичник кожи не портит»¹¹.

Надо заметить, что, посещая больных за рекой Булак, я все старался сокращать свои визиты по той причине, что, пребывая в этой местности, я всегда ощущал сильные урчания и переливания в животе. В день же моего заболевания, по причине большего числа пациентов, я пробыл там более шести часов; и не остерегся выпить сырой воды. Упоминаю об этом случае как о явно нехолерном. Положение мое тогда было такое, что, не имея своего хозяйства, я везде ел и пил все, что мне предлагали; к тому же, при беспрерывных трудах, мало приходилось спать, и то в сырой комнате. При такой беспорядочной жизни и без холеры нелегко было жить.

При этом я должен рассказать о тех результатах паники перед холерою, которых я был свидетелем. Мой товарищ по службе, доктор Т., никогда не посещавший холерного отделения, все время эпидемии особенно любил развивать ту идею, что холера более всего поражает малокровных людей¹². Так оно, действительно, и случалось в его городской практике – в среднем сословии и между богатыми татарами. Но никто не мог думать, что эта идея сделалась любимою его темою только потому, что он себя считал образцом малокровия и потому неизбежною жертвою настоящей эпидемии. В ноябре, когда эпидемия стала уже слабее, вдруг разнесся слух, что Т. захворал холерою. Оказалось, что он принимал много предохранительных эссенций и получил желудочно-кишечный катар с фекальными, впрочем, испражнениями, вздутием живота, отрыжками и небольшой реакцией. Но не легко его было лечить потому, что как врача и мнительного человека трудно было убедить в правде. Затем он вскоре перестал есть и потерял сон. Так, я его застал однажды ночью в тоске, слоняющимся из одной комнаты в другую. Встретившись с ним у порога, я не вынес кислой его физиономии и разразился смехом, оправдываясь тем, что, протягивая мне руку, он показался мне более похожим на нищего, вымаливающего Христа ради хлеба, чем больным. Этого было довольно, чтобы Т. привести к сознанию, что ему не спится от голода. Накормив его и напоив мятным чаем, я для памяти налепил ему слабый горчичник и, уложив спать, сам пристроился поблизости. Утром я его оставил спящим, и с тех пор, хотя не тотчас, наступило выздоровление. Найдено было верное средство к исцелению – насмешка¹³.

Другой подобный случай был с весьма богатым купцом, Ж-м. Опасаясь заразиться, он не оставлял своей комнаты, где с жадностью собирал все сведения о холере и ограничивался постною пищею, от которой отощал и ею расстроил желудок. По его убеждению, это была холера, от которой он принимал различные хваленые средства, еще более усиливая диету, – и как человек пожилой, быстро теряя силы, скоро умер.

Еще один образец гибельного влияния страха я видел на одном унтер-офицере Казанского гарнизона, уже выздоравливающем от холеры, но не получившем от меня позволения вставать с койки. На следующее утро я с ним обменялся двумя-тремя словами, а при одной из вечерних визитаций, не затрагивая его, прошел далее к тяжкому больному. На другой день я узнал о смерти этого унтер-офицера. Причем фельдшер передал мне, что после моей визитации больной не принял от него мятного чаю, объяснив, что ни к чему пить чай, так как он знает, что умрет, потому и доктор его, как безнадежного, пропустил и в последний раз хмуро как-то на него посмотрел, что означает: «все пропало!». Никакие убеждения не могли его успокоить. Меня же дома не было, так как я в это время ночевал у Т-на; я тогда вспомнил следующее. Когда в последнюю визитацию я остановился у этого унтер-офицера, лежавшего в шаге у окна, то из последнего лучи заходящего солнца до того ярко засверкали, что глазам моим стало больно. Поэтому я, схватившись рукою за лоб, отскочил. Это мое движение было понято больным за отчаяние лечащего врача. Из этого одного случая ясно вытекает, что, хотя холерные больные не бредят подобно лихорадочным, но зато, при крайнем истощении и угнетении их нервной системы, угнетающие страсти, обида, оскорбления, мнительность, страх и ревность имеют для них роковое и гибельное значение, чему примеров я видел много¹⁴. Так, в 1870 г. я лечил вблизи Одессы одну полковницу от адинамической холеры. На третий день после приступа она уже ходила и чувствовала себя хорошо, но я обязался посещать ее до полного укрепления в силах. На пятый день я ее застал здоровою – и только анемичной. Но в это время у ней подвернулся повод приревновать к кому-то своего мужа. Когда я с нею прощался, то она просила меня более не приезжать, так как она ясно поняла, что в своей семье более никому не нужна. После этого она вскоре впала в полуобморочное состояние и ночью сошла в могилу без рецидива холерных явлений.

Сколько видно было из рассказов очевидцев, холера в том году появилась в Казани вдруг, неожиданно. С 4 июля она уже свирепствовала в Астрахани, а затем в Саратове, и все признавали, что в этот раз холера идет на север, следуя бассейну Волги. Поэтому следовало ожидать ее появления в Казани, как в очередном приволжском городе. Но под влиянием хорошей погоды и совершенного затишья в заболеваемости лихорадками и другими сезонными болезнями все население ликовало. Если делались приготовления для встречи холеры, то они производились одною администрацией, без всякого участия со стороны беспечного населения. Но вдруг в конце того же месяца захворал студент Аристов, выпивший в тот же день вечером после бани выдохшегося и холодного пива. К утру следующего дня он умер от цианотической холеры. В день его смерти захворали на Грузинской улице одна дама и двое мужчин из среднего сословия и тоже умерли. Так началась холера в Казани с лучшей и более возвышенной части города и с более достаточного среднего сословия во время совершенного затишья лихорадок и, по показаниям жителей, не предшествуемая продолжительными поносами. В последнем обстоятельстве я совершенно сомневаюсь по той причине, что тогда в Казани было мало врачей, и все они вращались более в среднем сословии. Статистических бюллетеней тогда не существовало; невежественное же татарское население редко прибегало к врачебной помощи, а на прочее простонародье мало обращали внимания. С другой же стороны, если принять в соображение, что настоящие продромальные поносы, или холерина, не сопровождаются тем тягостным недомоганием, отрыжками, пучением живота, болями в животе перед испражнениями, отвращением от пищи и прочее, как это бывает при катаре желудка и кишечника, то понятно, что без усиленной пропаганды врачей об опасности именно безболезненных и легких поносов, но стремительных и без ветров, – никому из не посвященных в медицину и не придет в голову беспокоить врача такими легкими случайностями, тем более что они переносились даже легче всякого расстройства желудка от обыкновенных погрешностей в диете.

В первые же четыре дня моего заведования холерным отделением доставлялись в госпиталь больные исключительно в алгидном периоде, что заставило меня допрашивать каждого из них: сколько времени до прибытия в госпиталь он прохворал холерой, т. е. приступом? И как долго до приступа он страдал поносом? Оказалось, что все прибывшие из гарнизонного батальона до появления приступа страдали поносом, а то и рвотою не менее пяти дней, а с наступлением приступа отвозились в госпиталь, редко тотчас, чаще же спустя несколько часов. Вписывая такие показания в историю болезни, я сначала за все первые четыре дня, а затем каждый день подавал рапорт о доставленных в отделение холерных с прибавлением о каждом из них двух упомянутых сведений.

Кроме того, мною было дознано, что весь контингент из гарнизонного батальона прибывал прямо с огородов. И что все эти заболевшие, ничего теплого по утрам не получая, утоляли жажду, а то и голод сырою водою либо хлебом с водою, которую они брали из ближайших к огородам мелких колодцев, служивших большей частью для поливки. Некоторые из них страдали прежде поноса лихорадками, а иные имели кратковременные и несильные ознобы до наступления либо в течение незначительного еще поноса. Понятно, что такие рапорты не могли остаться без огласки, бросили немалый свет на численные и преимущественные заболевания рабочего класса и крепостных и причинили много тревоги и мне, и другим. Но все-таки в конце концов работы на огородах были запрещены, а солдатам гарнизона велено было по утрам давать сбитень либо чай и не отказывать в кипятке для того, чтобы они во всякое время дня и ночи могли себе заваривать мяту, липовый цвет, шалфей и прочее, выдаваемые из госпитальной аптеки по первому востребованию, – и все это во избежание питья ими сырой воды. Как только эти правила вошли в силу, как стали доставлять в госпиталь больных с первоначальными поносами, то смертность не только между солдатами гарнизона, но и между прочим рабочим людом прекратилась. Холерное отделение сократилось, а выросло отделение с поносами до сотен. После немногих жертв в возвышенной части холера показалась на окраинах города, особенно расположенных по озеру Кабан, а затем перенеслась в низменные улицы за реку Булак, где и производила обильную жатву до конца эпидемии.

Чтобы выяснить порядок появления и причины неодинакового распространения холеры в разных частях города, я вкратце коснусь топографии и особенностей климата Казани.

Казань расположена под 56° с. ш. и 67° в. д. от острова Ферро, на левом и возвышенном берегу реки Казанки, которая, впрочем, протекает, извиваясь, на расстоянии 0,5 до 1,5 версты от северной части города. Изотерма Казани +2,5 °R, средняя зимняя температура −10 °R, средняя летняя +14 °R¹⁵. Климат континентальный со знойным летом и холодною зимою с частыми метелями. Летняя жара в июне доходит до +29 °R в тени, но в том же месяце бывают и утренники. В январе и феврале холода доходят до −32,5 °R, так что ртуть замерзает. На юге от Казани и в местности невысокой, стоящей футов на 10 выше уровня Волги, находится обширное водохранилище, состоящее из трех озер: Верхнего Кабана, Среднего и Нижнего, сообщающихся между собою. Средний подходит к слободам города, где соединяется посредством узкого протока с Нижним Кабаном. Из последнего вытекает речка Булак (в виде канала), протекающая срединою города и впадающая у северной его части в реку Казанку. Таким образом, протоком между озерами, Нижним Кабаном и рекою Булак город разделяется на северо-восточную, возвышенную, и на юго-западную, низменную и довольно болотистую, части. Из Нижнего Кабана Казань довольствуется водою.

Река Казанка течет весьма тихо. Своими извилинами она огибает северную часть города, вдающуюся в извилину реки в виде мыса, и затем адмиралтейскую слободу и верстах в трех дальше слободы впадает к западу от Казани в Волгу. Глубина Казанки 2–3 аршина, а на перекатах от 10 до 12 вершков; устье засыпано песком; берега весьма крутые, грунт дна известковый. Вода поэтому негодная даже для стирки, и река не судоходна. Только весной, в половодье, суда доходят до адмиралтейской слободы, а Малые суда по реке Булак проходят в город и в озеро Кабан.

Наконец, Волга, протекающая верстах в пяти от Казани, представляет для нас особенный интерес. Ее истоки поднимаются всего на 1000 футов над уровнем Каспийского моря. Поэтому, при ее длине в 3480 верст, горизонт воды в ней на протяжении трех верст понижается менее чем на 1 фут. При таком медленном ее течении и частой перемене своего направления резкими поворотами и большими излучинами, имеет песчаное либо илистое мягкое дно и, протекая большею частью между берегами, состоящими из наслоения мягких земель, она легко образует отмели, острова, меняет часто свой фарватер, а принимая до 20 притоков, при полноводии, когда вода в ней подымается на 49 футов выше обыкновенного уровня, она подрывает свой правый высокий берег либо заливает низменный левый местами верст на 30, оставляя на нем много стоячих вод. Сама дельта занимает около 200 верст между крайними протоками, представляя бесчисленное множество болот и заливов со стоячими водами. Все это, при условии жаркого климата, способствует развитию заразных болезней.

Поэтому и становится понятным, что как только чума или холера появлялась на Каспии, то не река, имеющая более быстрое падение и течение, как, например, Урал, а непременно медленная и широкая Волга, богатая болотами и заливами со стоячею и гнилою водой, принимала на себя роль распространителя заразы вдоль своего бесконечного бассейна, берега которого все более и более застраиваются городами, деревнями, а что еще хуже – фабриками и заводами, спускающими в него большую часть своих нечистых вод.

Волга, протекая к западу от Казани в пяти и от адмиралтейской слободы верстах в двух, тут же поворачивает на юг, делая верст в пятнадцать излучину, которой выдающийся изгиб каждый год в половодье ближе и ближе подходит к городу; глубина ее у Казанки 30 футов; дно мелкопесчаное. В обильные водою годы возвышение Волги весною у Казани достигает 36, а в скудные только до 9 футов. В 1847 г. она вскрылась 7 апреля (а Казанка днем раньше), навигация же открылась 18 апреля, а закрылась 8 ноября. Ширина ее тут от 400 до 450 саженей. Правый берег ее (по Бергу) состоит снизу из слоя раковин, выше – из груд песка, глины и ила и из верхнего – почвенного и самого толстого пласта вязкой глины, перемешанной с песком и рухляком. В пределах Казанской губернии правый, нагорный ее берег господствует над левым, низменным и болотистым, до самого поворота Волги к югу.

Казань состоит из нескольких частей, собственно из города и окружающих его слобод, из которых пять сливаются с общею массою строений, а прочие стоят отдельно на берегах реки Казанки и озера Кабана. Возвышенная сторона города ограничивается к юго-западу Проломною улицей, а с северной стороны высотами более выдающимися в виде мыса в излучину реки Казанки, представляя плато между Казанкою и Булаком, протекающим среди города. Нагорная, здоровая часть города возвышается над уровнем Волги на 90 футов, за исключением небольшой котловины, окружающей Черное озеро. За ней расположена низменная часть города, большая по пространству и по числу жителей, она очень нездорова, особенно забулачная. Волга, подымаясь от 9 до 36 футов над обыкновенным своим уровнем, заливает весною левый берег версты на четыре от фарватера и низменную часть города вместе с Булаком и возвышает воды Кабана, причем затопляются западные части (более 10 улиц) города, некоторые дома по берегам Кабана и прилегающих к нему Архангельских слобод и песков.

Не только Казанка, но и река Булак в половодье делаются судоходными в такой степени, что мелкие суда из Казанки заходят по ней через город в нижний Кабан. Если Волга полноводием своим наносит надолго страшный вред жителям низменных кварталов, разрушая их жилища и надолго делая их вредными для здоровья, то, с другой стороны, так как половодье сопровождается значительным волнением, – она растворяет нечистоты, накопившиеся в Булаке и озере, и при обратном падении уносит их в свое русло, через что вода Кабана опять делается чистою, свежею и, до нового в нем накопления нечистот, годною для питья.

Из сказанного видно, что, несмотря на такое обилие воды в самом городе и кругом его, Казань страшно терпит от недостатка хорошей воды: вода Казанки не только не годится в пищу и для питья, но и для стирки. До Волги далеко, да и в ней вода не хороша, потому что вверх по ней много фабрик и заводов, спускающих в нее все нечистоты. Лучшая по анализам вода озерная, из Кабана. Хотя невооруженный глаз различает в ней летом играющих инфузорий, все-таки, очищенная фильтром, вода эта годна для употребления. Воды озера Кабана питаются ключами; но нечистоты, стекающие из окрестных домов и улиц, загрязнили и дно озера, и канал Булак, который в последнее время, кажется, запрудили для того, чтобы иметь воду на случай пожара, чем окончательно испортили воду в Булаке и в озере. Город, правда, имеет до 500 колодцев, но вода в них большею частью не хороша, во многих ее накопляется мало. Кроме того, в высокой части города есть еще Черное озеро, кругом которого устроен общественный сад. Местность эта сама по себе уже представляет довольно глубокую котловину, дающую все условия всегдашней сырости. Но все-таки пока оно сообщалось с другим, Банным озером, имевшим сообщение с Казанкою, вода его менялась и была сносною. Но Банное озеро давно засыпано, вследствие чего Черное не имеет никакого стока, более и более загрязняется нечистотами, стекающими в него со всех возвышенностей, которыми оно окружено. Вследствие этого, особенно по таянии снегов, оно распространяет гнилой запах на далекое расстояние, а вода его грязно-глинистого цвета. Наконец, есть еще Театральное озеро также с негодною водою, но менее вредное Черного только потому, что меньше последнего и не окружено высотами. Лучшая вода во всем городе добывается из крепостного ключа на западном краю и из колодцев военного госпиталя на восточной окраине северной и нагорной частей города.