Вести, сообщенные нам, оказались справедливыми: среди принца Оранского батальона под знаменами в городе были убиты: отрядный генерал Леонтьев, штаб-лекарь Богородский, майор того полка и многие другие. Генерал Эмме задолго до бунта был назначен комендантом в крепость Бендеры, но неизвестно почему не ехал к своему новому месту, точно судьба берегла его, чтобы он испытал последствия бунта. Эмме был жестокий человек по общему отзыву всех его знавших. Прежде он командовал Московским гренадерским принца Мекленбургского полком и здесь зверски обращался с подчиненными. В день своей смерти, видя невозможность защищаться от убийц, он бросился в дом дивизионного начальника подле самого моста и заперся там с несколькими офицерами; но что они могли сделать против сотен рассвирепевших кровопийц и притом безоружные? Некоторые хотели взять у солдат ружья для собственной обороны, но эти изменники и в этом нам отказали. Мятежники бросились за офицерами в самый дом, разбили двери, напали на генерала Эмме, который защищался от них своей золотой шпагой и многих изранил; но его сбили с ног и страшно изранили. В это время инженер-подполковник барон Розен и артиллерийский адъютант Яковлев бросились в тот же дом в мезонин и, избегая дальнейших истязаний, выскочили из третьего этажа в окно на каменную мостовую, но остались живы. Года через три я случайно в Петербурге встретился с Яковлевым; здоровье его было потрясено – он кашлял кровью. Злодеи, видя, что жертвы ускользнули, бросились вниз и там лежачих. облитых кровью приводили в чувства дубинами и кольями. К счастью для этих истинных мучеников, некоторые из артиллерийских солдат, лично знавших адъютанта Яковлева, вырвали его и Розена из рук злодеев и спрятали под зарядные ящики.

Мы с Екатеринославским полубатальоном до самых вечеров простояли на каре, и мой командир, майор Ч…, ради собственной безопасности вздумал переодеться в солдатскую шинель и в кивер с ружьем явился к нам. Я, как старший, и прочие офицеры представили ему всю несообразность положения его, в отряде солдат, и уговорили перерядиться. Вечером прислан был из города нарочный от занимающего должность военного полицмейстера майора Ясинского с приглашением идти в город, куда мы тотчас же прибыли и остановились подле гауптвахты и градской думы, в просторные комнаты которой приказано было собирать и сносить все жертвы того несчастного дня. Там были: генералы Леонтьев, и Эмме, полковники Андреев, барон Розен, Яковлев, Maнopи, инженерный Нахордин, подполковник Кашперов, Емельянов, Загорский, Ларадзи и множество других офицеров, которых я не упомню, избитых и изувеченных ужаснейшим образом. Леонтьев и многие другие, частью в ту же ночь, иные на другой или на третий день – скончались; я к ним, для прикрытия с моей ротой, был поставлен в караул. Здесь мы простояли до 26-го числа июля, ожидая поминутно и для себя той же участи!..

26 июля, вечером, неожиданно, будто небом посланный, на спасение наше прибыл в город командированный самим государем генерал Микулин с 50 гвардейскими уланами, а вслед за ним, на другой день перед утром, подоспел целый эскадрон под командой полковника князя Багратиона. Генерал Микулин в тот же вечер объехал все войска, стоявшие под ружьем; говорил им речь об обязанностях солдат, о верности присяге царю и отечеству и потом объявил, в особенности главным бунтовавшим батальонам принца Оранского и военно-рабочему, что он поведет их сам прямо к царю, где они могут объяснить свои неудовольствия и претензии. Потом я водил его по командам, где лежало человек до 50 несчастных умирающих и изувеченных, и он со слезами на глазах расспрашивал их и меня в подробности. На другой день, 27-го числа, оба вышесказанные батальона выступили в поход под конвоем эскадрона улан; а на дороге к ним присоединилось шесть орудий конногвардейской артиллерии, с которыми бунтовщики шли до самого Петергофа и Ораниенбаума. Орудия находились в некотором расстоянии, так что изменники не видали и не заметили их. С приходом в Ораниенбаум, где они надеялись встретить государя, их провели к каналу, в который уже заранее присланы были из Кронштадта баркасы, катера и шлюпки, и тут же им приказано было немедленно садиться на суда. Солдаты зашумели, едва не утопили в канале командовавшего батальоном, но в это самое время, весьма кстати, раздался звучный повелительный голос: «смирно!» – и в тылу солдат показался сильный отряд кавалерии с шестью конными орудиями, снятыми с передков, при зажженных фитилях и готовыми грянуть в непокорных картечью. Эта решительная мера принудила мятежников садиться на гребные суда, которые при попутном ветре на парусах мигом доставили их всех (свыше 2000 человек) в Кронштадт. Здесь на пристани ожидал их генерал-адъютант Клейнмихель с особым сильным конвоем; но пpи приближении к пристани каждого судна с бунтовщиками тотчас их забирали, заковывали в кандалы и отправляли в крепостные казематы. В течение одной недели дело было кончено: всех их разделили на три разряда, и каждый из них не избег заслуженного более или менее жестокого наказания.

Между тем у нас, в Руссе, по уводу главных злодеев водворилась некоторая тишина, и каждый из нас, уцелевших от истязания вздохнул свободнее: потом на третий или на четвертый день прибыл к нам от государя генерал-адъютант граф Орлов с несколькими кадровыми батальонами и казачьими полками, и при нем были открыты следственная и военно-судная комиссии, и тут началась разборка. Всех поселян, участвовавших в бунте, кроме оставленных дома наказанных, сослано в каторжную работу, на поселение в Сибирь, в арестантские и крепостные роты, с одной нашей 2-й гренадерской дивизии, как я слышал, более шести тысяч человек.

В округ полка принца Павла Мекленбургского в самый разгар бунта прибыл из лагеря свой резервный батальон; к нему успели присоединиться уцелевшие от первого избиения офицеры с своими семействами, но ненадолго. На другой же или на третий день на батальон этот напали поселяне того же округа, в числе более 3 тысяч. И так как солдаты или, вернее сказать, кантонисты, дети тех поселян, не хотели защищать своих начальников, то бунтовщики и ворвались в средину каре и в виду целого батальона, стоявшего со знаменем, перебили всех офицеров наповал: поселенного батальона командира, подполковника Воеводского, командира резервного батальона майора Христофоровича и 12 человек офицеров. Один только поручик (забыл его фамилию) был спасен, и спасением своим был обязан просьбам и слезам старых солдат своей роты, которые вымолили пощаду своему любимцу. Старых солдат в каждой роте находилось только по 60 человек; прочие все состояли из кантонистов местных и малое число поступивших из других дальних батальонов и полубатальонов военных кантонистов; резервные батальоны в то время состояли более чем из 1400 человек, под ружьем.

Резервный полубатальон Екатеринославского гренадерского полка также был послан в свой округ, а другая половина его, как я уже говорил, оставалась в городе, и по прибытии его поступил под команду поселенного батальонного командира майора Рощинского. Когда бунтовщики напали на него, он распорядился как нельзя лучше: построил небольшую колонну; более половины рассыпал в стрелки, составив эту цепь из кантонистов местных, а вторую из кантонистов-пришельцев, как их называли. С первыми у последних всегда были распри. Кроме того, во вторую цепь пошли старые солдаты, унтер-офицеры, юнкера и многие из офицеров, взявшие ружья с сумами; причем приказано было, ежели при нападения бунтовщиков первая цепь по тревоге не будет стрелять, то вторая цепь будет уже бить их самих, как ослушников и соучастников мятежа, а потому стоявшие в первой хорошо поняли, что вторая цепь в расстоянии 30 или 40 шагов сзади не пощадит их. Поселяне, не подозревая, чтобы свои родные стали в них стрелять, смело пошли вперед. Но, к крайнему их изумлению, когда они устремились на цепь стрелков и на колонну, их по сигналу встретили батальным огнем. В первой цепи один кантонист убил наповал своего родного дядю. Разумеется, эта стая, несмотря на свое многолюдство (конных и пеших было, как мне говорил майор Рощинский, более 4 тысяч), не выдержав и пяти выстрелов из каждого ружья, бросилась бежать, давя и валя друг друга; солдаты до того раза сообщили, что Рощинскому стоило большего труда остановить бесполезное кровопролитие.

Погибших в мятеже по нашему округу было: два генерала и 58 человек штаб- и обер-офицеров, не считая избитых и раненых. Последние, по высочайшей воле, воспользовались потом правами раненых в сражении против неприятеля по разрядам.

1-я гренадерская дивизия также потеряла много своих начальников, если не ошибаюсь, еще более нашего.

При сем печальном рассказе отрадно вспомнить о множестве случаев, доказывающих, что и между зверями являлись люди, одаренные возвышенным и благородным чувством сострадания. Многие из поселян, движимые духом человеколюбия, с опасностью собственной жизни спасали своих начальников. За это самоотвержение они были представлены к награде и получили по пяти и по десяти рублей. Кантонист, застреливший своего дядю, по высочайшему повелению произведен был в унтер-офицеры и получил значительную денежную награду. Не были забыты и арестанты артиллерийского округа, спасшие полковницу Малееву: они получили денежное награждение, и приговор над ними за сделанные прежде преступления был значительно смягчен.

Мекленбургский батальон, так гнусно предавший всех своих начальников на позорную и ужасную смерть, при чем солдаты были хладнокровными зрителями их избиения, с орудием и знаменем в руках, был в самый день прибытия графа Орлова обезоружен, лишен знамени и куда-то отправлен из города – разумеется, на наказание.

Среди военного поселения старорусского отряда имели свои небольшие поместья отставные генералы-поляки: Буткевич и варшавского сената сенатор граф Стройновский, состоявшие между собою в близком родстве. Он один не уступил казне своих крестьян, тогда как у всех прочих помещиков почти все было скуплено под военное поселение. Во время бунта на поместья Буткевича и Стройновского также было делано нападение поселянами; но молодая графиня, как новая амазонка, храбро вступила в бой и верхом на коне хладнокровно командовала и распоряжалась своими людьми против нападающих. Не смею сказать утвердительно, но слышал я тогда, будто бы фельдъегерь отвез Буткевича и Стройновского в Петербург, откуда они через несколько времени возвратились и по-прежнему жили в своих поместьях, хотя в Польше у них были большие имения. Зачем они тут жили почти в совершенной глуши? Поговаривали, будто у них было несколько пушек и много разного оружия и потому поселяне ничего с ними не могли сделать и были отбиты. За несколько дней до бунта в Старую Руссу прибыл, Бог знает откуда и зачем, отставной польской службы поручик Сверчковский и остановился в городе у тамошнего винного откупщика. Между первым и вторым возмущениями он поехал в 1-ю гренадерскую дивизию; но проездом чрез округ карабинерного фельдмаршала Барклая-де-Толли полка, верст за пять до с. Коростино, повстречался с моей женой и генеральшами Леонтьевой⁸⁴ и Эмме, только что выехавшими оттуда. Сверчковский в пьяном виде остановил их и с дерзостью спрашивал:

– Вы из Коростина? что там делается?

Они отвечали:

– Ничего!

– Не правда! – закричал он. – Там уже бунт и бьют всех!

Потом поскакал в село. После от тамошних офицеров я слышал, что, когда Сверчковский въехал в село Коростино, улицы и вся площадь были запружены бунтующим народом; он пробирался шагом, стоя в своей тележке, и кричал:

– Бейте всех! – и поехал дальше. Поселяне потом одумались и послали за ним в погоню нескольких верховых, которые его нагнали и воротили в село. Здесь поселяне сначала присудили его повесить, но потом, с общего согласия, решили оставить ему жизнь: обыскав, нашли при нем более 20 тысяч руб. и списки всего военного поселения, генералов, штаб- и обер-офицеров, составленные с невероятной точностью, и какие-то письма. Со всем этим Сверчковского тотчас же под караулом и с депутатами отправили прямо в Петербург к государю императору. После я слышал от одного новгородского помещика, г-на Александрова, что он с тем Сверчковским встретился в городе Тихвине; его куда-то везли под конвоем жандармов, но там же в Тихвине Сверчковский зарезался.

К числу фактов, свидетельствующих о нераспорядительности начальства, нельзя умолчать о том, что после первого возмущения, за несколько дней до второго, сам корпусный командир из Новгорода приходил к нам в Руссу с двумя батальонами и с четырьмя пушками; но, не входя в самый город, остановился в штабе гренадерского принца Оранского полка, в с. Дубовицах, а на другой день ушел в Новгород, даже не показавшись нам. Прибывши туда, корпусный командир, как я слышал от многих, удалился в свой штаб, окружив его двумя батальонами и четырьмя орудиями. Наконец губернское и военное начальство, составив общий журнал или протокол, взяли два батальона с орудиями и ими защитили городские въезды от возможного вторжения мятежников.

Граф Аракчеев, не управлявший больше в это время военными поселениями, жил спокойно в своем великолепном Грузине. Когда начался бунт, поселяне полка его имени ночью стремительно бросились к нему в Грузино, но приближенные Аракчеева известили его об угрожавшей опасности, и он, как говорят, верхом в халате успел ускакать в город, где скрывался несколько дней у тамошнего предводителя дворянства

Слышал я еще от многих лиц, будто в 1-й гренадерской дивизии во время бунта, начавшегося в Старой Руссе, погибло штаб- и обер-офицеров более 60 или 70 человек… Таким образом этот бунт по числу убитых офицеров стоил нашей армии более, нежели варшавский штурм.