У Рыжеева вытянулось лицо. Капитан сейчас был похож на старую темноликую цыганку, чей гортанный торопливый голос вещает всякие ужасы про ближайшее и отдаленное будущее.

— А у тебя, — продолжал тем временем Голощекин, пристально глядя в узкие глаза Суютдинова, — в тюрьме вместо красавицы узбечки будет амбал вот с такой… — Голощекин запнулся и уточнил, не поленившись показать, — …мордой! Не будет у тебя ни семьи, ни восьмерых детей. И косички своих дочек ты никогда не увидишь.

Суютдинов попытался сохранить достоинство.

— Почему это? — хмуро спросил он.

— Так ведь не будет у тебя детей, Суютдинов. Ни сыновей, ни дочек. Откуда ж косички? — Капитан пожал плечами, словно удивляясь непонятливости рядового, и улыбнулся виновато: мол, извини, старик, за правду.

— Да почему ж не будет-то, товарищ капитан?

Голощекин вмиг согнал улыбку с лица и отчеканил, отделяя слова друг от друга:

— А потому. Что. От амбала. Дочки. Не родятся. — Он повернулся к Жигулину и сказал проникновенно: — Отца без тебя похоронят. Не дождется тебя батя.

Жигулин побледнел.

— Но это, Жигулин, полбеды, — продолжал Голощекин печально. — Беда в том, что это ты будешь виноват в его смерти. Нет, конечно, не прямо, но косвенно. И все, все будут об этом знать.

— Товарищ капитан… — Голос у Жигулина задрожал.

— Что — товарищ капитан? Не выдержит отец, когда узнает, что сына в тюрьму посадили. Помрет в тот же день. А так, глядишь, и дождался бы, погодил помирать-то. Так что, Жигулин, как ни крути, а ты в его смерти виноват будешь. Знаешь, каково потом всю жизнь с таким грузом?

— За что вы так, товарищ капитан? — тихо спросил Жигулин.

Голощекин не ответил. Лицо его было печально: вот ведь напасть какая, вроде парень-то хороший, а собственного отца в гроб вогнал. Неожиданно капитан поднял голову и задумчиво посмотрел на Степочкина. Потом задумчивость сменилась откровенной жалостью, и капитан вздохнул:

— Все идет к тому, что не дождется тебя невеста, рядовой Степочкин. He-а, не дождется… Выйдет замуж за прыщавого соседа. Ты этого, конечно, не переживешь и сбежишь из тюрьмы. А тебя поймают. И добавят еще три года. Восемь плюс три — одиннадцать. За одиннадцать лет, что ты проведешь на нарах, твоя невеста успеет три раза замуж выйти. Изменится, конечно, сильно твоя Катерина… Но не так сильно, как ты, Степочкин. Так что, когда вернешься, худой и страшный, она тебя не узнает, мимо пройдет.

Степочкин подавленно молчал.

— Да за что нас в тюрьму-то? — спросил Умаров, решив не дожидаться, пока капитан распишет мрачными красками и его будущее.

— Как — за что? — Голощекин изумленно выпучил глаза. — А вы разве не поняли? Ну, я-то вас за умных держал, думал — сообразите. Ладно, тогда прямым текстом скажу. За Васютина вы сядете, бойцы! За человека, которому из-за вас жизнь опротивела! За человека, который предпочел грудь себе пулей разворотить, чтоб не жить в таком унижении!

Он отвернулся. Достал папиросы, закурил. Теперь следовало помолчать. Пусть осознают, проникнутся. Минут пять им хватит. Голощекин посмотрел на здание казармы: там, возле приоткрытого окна, стоял сержант Братеев. Заметив взгляд капитана, Братеев улыбнулся и кивнул.

— Так это что? — почти прошептал Степочкин. — Нас это чего теперь — всех в тюрьму?